– Ну а адвокат? – спросил патер Браун.
Несколько секунд царило молчание. Потом Фьенн заговорил тихо, как бы про себя:
– Трейл показался мне не совсем обычным человеком. В своем длинном черном сюртуке он выглядел почти франтом, хотя элегантным его никак нельзя было назвать – очень уж бросались в глаза его длинные, пышные черные бакенбарды, каких уже не носят со времен королевы Виктории. У него было торжественное выражение лица и манеры тоже торжественные и утонченные. Время от времени он как бы вспоминал, что нужно улыбнуться. И, когда он улыбался, обнажая свои белые зубы, он, казалось, терял некоторую долю своей импозантности, и в лице его чудилось что-то фальшивое, что-то неискреннее. Впрочем, это, может быть, было вызвано тем, что он чувствовал себя смущенным; он все время трогал то свой галстук, то булавку в галстуке. Если бы я мог подозревать кого-либо… Но к чему говорить, когда раскрыть преступление все равно невозможно? Никто не знает, кем оно совершено. Никто не знает, как оно совершено. За одним, впрочем, исключением, ради которого я и завел этот разговор. Собака знает все!
Патер Браун вздохнул и рассеянно промолвил:
– Вы были там в качестве друга юного Дональда? Он не пошел гулять вместе с вами?
– Нет, – ответил Фьенн, улыбаясь. – Молодой повеса лег спать на заре и встал около полудня. Я гулял с его двоюродными братьями – молодыми офицерами, приехавшими из Индии. Мы болтали о пустяках. Насколько мне помнится, старший из них, Герберт Дрюс, специалист по коннозаводству, говорил о недавно приобретенной им кобыле и о нравственных качествах человека, продавшего ее. А брат его, Гарри, жаловался на неудачу, постигшую его в Монте-Карло. Я упоминаю обо всем этом только для того, чтобы подчеркнуть, что наша прогулка носила самый тривиальный характер. Единственное, что было в ней мистического, это собака.
– Какой породы была собака? – спросил священник.
– Такой же, как эта, – сказал Фьенн. – Я заговорил об этой истории из-за вашего замечания – вы сказали, что не стоит верить в собак. Та собака – сеттер, довольно крупный, по кличке Нокс. По-моему, его поведение было еще таинственнее, чем само убийство. Как вам известно, поместье Дрюса расположено на берегу моря. Мы прошли вниз по берегу около мили и потом вернулись другой дорогой. По пути мы миновали очень любопытную скалу, известную во всей округе под названием Скалы судьбы. Она представляет собой один огромный камень, лежащий в состоянии неустойчивого равновесия на другом, – малейший толчок может опрокинуть его. Скала не очень высока, но очертания ее довольно мрачные и необычные – по крайней мере они показались мне таковыми. На моих спутников скала, по-видимому, не произвела никакого впечатления. Возможно, что я уже начал ощущать некоторое напряжение в атмосфере, ибо я стал торопить моих спутников домой, чтобы не опоздать к чаю. Ни у меня, ни у Герберта Дрюса не было часов, и мы окликнули его брата, который отстал от нас, чтобы закурить трубку под прикрытием живой изгороди. Он громко крикнул нам: «Двадцать минут пятого!» И голос его прозвучал как-то странно в сгущающихся сумерках: казалось, что он возвещал о чем-то ужасном. Его беспечность только усиливала это впечатление. Впрочем, так всегда бывает с предзнаменованиями. И действительно, часы сыграли в тот день поистине зловещую роль. Ибо, согласно показанию доктора Уолентайна, бедняга Дрюс был убит как раз около половины пятого.
Ну, дальше… Мы решили, что в нашем распоряжении есть еще десять минут, и пошли побродить по берегу. Ничем особенным мы там не занимались – бросали камни и палки в воду и заставляли собаку плыть за ними. Но мне лично сумерки казались зловещими, а тень от Скалы судьбы давила мне на сердце, точно свинцовый груз. И вот тут-то случилось нечто удивительное. Нокс только что достал из воды тросточку Герберта, и Гарри бросил свою туда же. Собака опять кинулась в воду, но через несколько минут, как раз в половине пятого, устремилась обратно к берегу, вылезла из воды, остановилась перед нами, внезапно подняла морду и издала самый горестный вой, какой мне когда-либо приходилось слышать.
