Ударяясь о ноги, вода разделяется на два русла — одно течет прямо, другое к краю тротуара. Странно, как они решительно разрывают друг с другом, эти два потока, до сих пор бывшие одним. Совершенно как люди.
Бутов у цели. «Ты говорила, что я трус и лжец, больше ничего», — мысленно повторяет он слова Сони. Почему же здесь, у дома беды?
Ему представляется, что он видит в темноте Сонино бледное лицо, и видит, как презрительно морщатся ее губы, когда она отвечает: «Чему удивляться? Все дома в этом городе, в этой стране — дома беды».
Так и не удалось объясниться с Соней.
Лифт не работает. Бутов поднимается по тускло освещенной грязноватой лестнице, длинно, очень длинно звонит в дверь Михаила Яковлевича. Звук звонка уходит туда, в пустыню, которую теперь он ясно представляет себе. Он стучится, трясет дверь, отлично понимая даже своим нынешним смутным сознанием, что все делаемое им бессмысленно, опасно и объясняется единственным нелепым решением поступать вопреки здравому смыслу и инстинкту, условным рефлексам. Те, кто сейчас живут по инстинктам, — не люди, а ему почему-то необходимо доказать себе, что он человек; может быть, оттого необходимо, что он сам в этом сомневается.
Открывается дверь напротив. На лестничной площадке появляется заспанная пожилая женщина в халате.
— Что это ты так разбушевался среди ночи? — спрашивает она.
— Мне Михаила Яковлевича, — бормочет он, различая красную сургучную печать на двери, раньше почему-то не бросившуюся в глаза, различает магический знак, отделяющий замеченное. Печать не должна была бы его потрясти, ведь он уже все знал от Сони. Но почему-то он чувствует предобморочную слабость и, чтобы не упасть, прислоняется к стене.
«Запозднились! Очень даже запозднились, молодой человек. Вам бы на три денечка раньше».
«Запозднился стать человеком», — про себя переводит Бутов слова женщины в халате и думает: «Как она-то угадала, что с ним творится?! Все угадала — ни убавить, ни прибавить».
Отодвинув женщину плечом, на лестничной площадке возникает пожилой мужчина в подтяжках поверх майки, в ночных туфлях на босу ногу.
— Зачем тебе так называемый Михаил Яковлевич? — сердито спрашивает он и несколько бочком надвигается на Бутова, как бы увеличиваясь при этом. Черты его расплывчатого, опухшего от сна лица приобретают каменность.
Бутов отвечает не сразу. Им овладевает эта нелепая «игра в слова»; «со-сед», «сед-со», «сексот». — Михаил Яковлевич мой профессор. Учитель!
— Учитель, значит?! Для кого «учитель», а для нас с вами — враг народа! Вот оно как, молодой человек!
— Co-сед, сед-со, сек-сот, — механически повторяет про себя Бутов.
Он делает движение к маршу лестницы, ведущему вниз, но сосед и соседка плотными телами загораживают дорогу.
— Поскольку уж пожаловали посреди ночи, какой резон торопиться? — говорит сосед.
— Да мне Соню, Сонечку. Вы ведь знаете ее. Маленькая бледненькая такая. Адресок она не оставила? Или номер телефона? Позарез поговорить нужно, посоветоваться.
— Родственница, что ли? Или «подружка», как нынче выражаются?
— Не то, не то!..
«Седсо, сексот», — повторяется в голове и не дает думать, даже «соображать» мешает.
— Поговорить, следовательно, посовещаться? —
Голос соседа становится мягким, ласковым, словно и не он говорит, а кто-то иной. — Всему свету в мировом даже масштабе известно московское гостеприимство, а мы на лестнице. Пожалуйте, чаек попьем. Аграфена Ивановна, так полагаю, не откажется одежку вашу несколько подсушить. Не откажешься, старая? Аграфена Ивановна утвердительно кивнула.
— Вот и хорошо, вот и славненько!
— Да нет, — откликается Бутов. — Дело в том, что я крайне нездоров. И с ботинок натечет. Я тут подожду.
— Воля ваша, Аграфена моя останется для компании… Анекдотцы припомнятся, друг другу расскажете. Не такие, конечно, «пур для дам», как французики выражаются. А? Или англичане? Нынче все норовят охальничать, словно мы и не наши, а упаси боже — заграничные.
Сосед скрывается в дверях. Телефон, видимо, в коридоре, близко. Слышно, как сосед набирает номер. Но говорит он так тихо, что ни слова не разберешь.
