Может быть, подумала она, есть другой выход…
Жозеф махнул рукой в сторону смятых простыней и подушек.
— Ты позволяла мне все, — прошептал он, — и мы были счастливы. Почему ты не хочешь поехать со мной в Париж?
… но сначала она должна внести полную ясность. Мари-Лор вытерла слезы и еще больше выпрямилась. Он с любопытством посмотрел на нее. «Хорошо», — подумала она.
— Я позволила тебе не больше, чем позволила себе самой, — сказала она. — Я позволила себе получить от тебя все, что только было возможно получить за такое короткое время. Ты должен это понять.
И ты это понимаешь, знаю, что понимаешь. Ведь в твоей истории кроется идея, идея, что берут и отдают друг другу люди, когда они… — удивительно, как трудно это все высказать, — равны.
Жозеф задумчиво свел брови, как бы решая трудную задачу.
— Я не хочу быть твоей содержанкой, — сказала Мари-Лор, — потому что не хочу быть какой-то особой… служанкой или… принадлежностью. Я считаю неправильным так обращаться с женщиной.
— Я тоже, — возразил виконт. — Но ведь со многими женами обращаются так же плохо, если и не хуже. И ты знаешь, что я никогда не буду так относиться к тебе, как бы ты ни называлась. Между прочим, «любовница» всего лишь слово, удобное для выражения…
Девушка покачала головой:
— Нас создают слова, которые мы употребляем. «Жизнь, свобода и стремление к счастью» — не просто слова, это понятия, идеи.
Он пожал плечами, еще неготовый признать свое поражение.
— И поэтому ты лишаешь нас обоих всего, только ради… идеи?
Она ненавидела моменты, когда ее чувства проявлялись раньше, чем она могла выразить их.
— Я поеду в Париж, — сказала она. — А…
Мари-Лор жестом остановила его.
— Но не как твоя любовница, Жозеф. А как… как твоя возлюбленная, если можно так сказать. Как независимый человек. Я буду работать. Я попрошу месье Коле найти мне место кухарки. Если я пробуду здесь до конца года, то я получу мои двадцать ливров… продам этот халат и оплачу дорогу до Парижа. Ну, мне надо еще все рассчитать, конечно, но…
— Глупо оставаться здесь из-за такой ничтожной суммы, когда я смогу оказать тебе щедрую помощь. И не говори мне, что не примешь ее от меня.
— Возможно, возьму в долг. Позднее, когда соберусь покупать книжный прилавок… знаешь, мне очень бы помогло, если бы ты разузнал, сколько это может стоить…
«У нее будет самая лучшая книжная лавка в Париже, — решил виконт. — И когда она столкнется с дороговизной жизни в городе, ее несгибаемая решимость обходиться без помощи ослабеет».
Но как она была очаровательна, так настойчиво отстаивая свою независимость. Жозеф кивнул, на его подвижном лице неожиданно появилось выражение смирения и беспокойства.
— Ты, вероятно, будешь ужасно занята, — сказал он. — Думаю, у тебя не останется времени для встреч со мной.
Мари-Лор улыбнулась:
— Я буду занята, но не настолько, чтобы не встречаться с тобой.
Он не находил во всем этом никакого смысла, но был слишком счастлив, и его это не беспокоило.
— Я все узнаю о книжной торговле, как только попаду в Париж. Видишь ли, я знаю людей, которые зарабатывают этим на жизнь, на набережных Сены. Для меня честь быть твоим агентом в этом деле. — Он чуть скривил губы.
— В чем дело?
— О, ни в чем, просто… мне хотелось подарить тебе Париж, а оказалось, ты вполне способна взять его сама. Так скажите мне, мадемуазель Букинистка, что я могу дать вам? Кроме обещания вечно любить вас?
Мари-Лор, спустив покрывало, обнажила грудь.
— Вы не думаете, месье виконт, что могли бы еще раз дать мне самого себя?
Небо за окном посветлело. Не важно, подумал Жозеф. Для него эта ночь будет бесконечна. Он притянул Мари-Лор к себе и вздрогнул от прикосновения ее сосков к груди.
Он целовал ее губы, щеки, веки, нос, а ее руки ласкали его тело. Он чувствовал ее жар, ее готовность принять его.
Он приподнял ее за ягодицы и, войдя в нее, то опускал, то снова приподнимал их.
Медленно. Нежно. С силой и непреклонностью. Как морской прибой, бьющийся о скалу. Как колыбельная, почти беззвучная, когда дитя засыпает на груди матери.
«Навеки», — услышал Жозеф, или ему показалось, что услышал; ему было все равно. Это слово то звучало, то затихало. Кровь начинала слишком громко биться в жилах, и он уже ничего не мог расслышать.
