Случай из практикума - страница 2
Гениальный психиатр совершенно правильно, на взгляд Дорика, который специалистом в этой области не был, отмел какой бы то ни было барьер между болезнью и здоровьем, показал, сколь узка и условна эта грань. А наши милые эскулапы знай загоняли в рамки болезни все сильные человеческие страсти, потрясения и переживания. В сущности, любая тонкая чувствительная натура (а Дорик был натурой именно такой) попадала у них в разряд патологии. Отсюда и взгляды на людей искусства, как поголовно шизофреников и безумцев; может быть, так оно и было, но тогда в разряд "нормальных" попадали патологически жесткие и черствые люди, не способные ни к любви, ни к страданию, ни к сопереживанию. Вот и "Ниночка" (это же надо набраться такого нахальства, чтобы называть ее везде только уменьшительно-ласкательным именем и при этом защитить на ее "случае" - докторскую!). Да у нее была совершенно нормальная реакция на смерть матери - она "временно помешалась"; Дорик не хотел пользоваться медицинскими терминами, которые это понятное "помешательство" возводили в ранг клинического случая, требующего вызова "скорой", бегущих санитаров и палаты на десятерых в одной из "психушек". В состоянии этого вполне понятного по-человечески "помешательства" (а иначе - глубочайшего отчаяния) она ушла из дома и где-то бродила несколько дней. За это время мать похоронили соседи, живущие в той же коммуналке. (Дорик подумал, что если бы умница его вторая жена не настояла на том, чтобы не пускать его на похороны собственной матери, - неизвестно, чем бы это для него кончилось.) Так виновата ли "Ниночка", что не было рядом с ней такого любящего человека, а был только врач-наблюдатель, отмечающий "симптомы" бесконечного горя и затем анализирующий их на страницах психологического практикума? "Регрессия шизофренического состояния..." "Бред о загробном общении с умершей матерью"... И это ему, Келлеру (Киллеру!), она говорила, что он, после мамы, самый близкий ей человек? Вошла в кабинет себя не помнящая, грязная, голодная, а этот "дяденька Келлер", пряча глаза в медицинскую карту, стал бормотать что-то о таблетках, санатории. И не он ли вызвал санитаров? Короче, в психушке последовало самоубийство - наглоталась таблеток, которые, вероятно, он же ей и прописал. Забыться, забыть, уснуть... А Келлер сел за письменный стол и завершил последнюю главу своей диссертации, посвященную анализу "случая Ниночки". За время наблюдений над пациенткой Ниной Нагель взрывы "шизофренических состояний" наблюдались у больной лишь дважды: когда она пришла впервые после бегства от мужа и умоляла ее загипнотизировать... - Забыть, забыться, уснуть... ...И незадолго перед самоубийством, после смерти матери, когда она уже ни о чем не просила, а только спрашивала, права ли она, думая, что можно общаться с той реальностью... Сумасшедшие врачи! Бездарное время! Жестокие нравы! О, даже еще совсем недавно, даже еще сто лет назад эту хрупкую чудачку "Ниночку" можно было спасти, и она бы увидела - кто знает? - небо в алмазах! Да, да! У трагического Тургенева, у жесткого Чехова - суровее, трезвее, холоднее! - ее "шизофреническое состояние" могло бы быть оценено как особое, нежное цветение женской души, как то, что нужно любить и выхаживать... Эта "Ниночка" стала бы не бедной, убогой "психопаткой", она бы, она...
Глава 2 Разбитая жизнь, или небо в алмазах
Доктор Петр Андреевич Чечевицын трясся на колымаге и недоумевал, почему богатый заводчик Нагель послал за ним такой потрепанный экипаж. (Не слишком ли трафаретное начало? - поморщился Дорик.) Скряга, наверное. И ехать было ни к чему. Какой-нибудь истерический припадок у взбалмошной, капризной, привыкшей к угождению дочки. Он знал, что от этой дочки отказались все местные рязанские врачи (а может, это им было отказано?). И вот выписали его из Москвы, пообещав большие деньги и удобства размещения "на свежем воздухе". "Свежий воздух", конечно, манил, но дело не в нем. Просто совестно было не ехать, когда так звали, так упрашивали. А колымагу на станцию прислали препакостную, лошадей старых, кучера хамоватого. Впрочем, Петр Андреевич удобств стыдился и не очень-то пока в них нуждался (был не стар), а все эти мысли приходили в голову по контрасту с известным ему богатством заводчика Нагеля - владельца нескольких кирпичных заводов и его "безумной", как он сам выражался в письмах и телеграммах, любовью к дочери. Эти-то бесконечные письма и телеграммы доконали доктора, который решился съездить и посмотреть, отчего "умирает" единственное чадо российского миллионщика. Заводской двор, где невдалеке расположился нагелевский дом, мрачный и напоминающий средневековую крепость, - был скучен и непригляден. Какие-то ржавые трубы, горой сваленный битый кирпич, почва вся в рытвинах и колдобинах, и это постоянное, унылое гуденье. (Дорик вспомнил монотонное гуденье кирпичного завода вблизи дачи, которую родители снимали в его детстве и как из-за этого гуденья нервный Дориков отец не мог днем спать.) И лишь вдалеке за чугунными воротами что-то зеленело - не то роща, не то парк. В доме полно прислуги, горничных, каких-то старух, все куда-то несутся, суетятся, кричат во весь голос. Мать, простая женщина, в цветной шали на плечах, охает и плачет, отец, еще не старый, благообразный господин, из шведов или норвежцев, пребывает в полном отчаяньи. А дочка безучастно лежит в своей комнате на узенькой кроватке, вся в кружевах, с бескровным лицом, в зашторенной сумрачной комнате, и бессмысленно смотрит в потолок... ("Знаем, проходили", - заметил Дорик.) - Вас Ниной зовут? - Ниной. Не повернула головы, не приподнялась с постели, как тяжелобольная. - Будете пульс щупать? Но я не хочу. - Кто вам сказал? Не буду! И даже язык не посмотрю. Мне кажется, здесь мало воздуха. - Для чего? - Для жизни. - А если я не хочу жить? - Видите, вы уже дважды успели сказать, чего вы не хотите. А я не успел высказать ни одного своего желания. Встать сможете? - Зачем? - Мне очень не понравилось местечко, куда меня завезли по вашей милости. И народу тут много, и местность противноватая. Гудит что-то. Мне сказали, что поселят в саду, во флигеле. Я хочу... видите, это первое мое желание, чтобы вы меня туда проводили. - А, поняла. Это вы меня так лечите. - Послушайте, Нина. Я ведь и сам тут могу спятить. У меня здесь ни знакомых, ни друзей. А просят пробыть несколько дней. Или вы мне будете помогать, или я сразу уезжаю. У меня нервы, знаете, не железные! - Нет, не уезжайте! Мне так тоскливо! У меня тут тоже ни знакомых, ни друзей. Одна тоска. Я... я попробую встать. Встает. Худая, тоненькая, в чем-то кружевном, полупрозрачном. (Дорик отмечает пробившийся в щель между шторами лучик света, скользящий по бледной щеке, по кружеву пеньюара.) - Простите, - доктор откашливается. - Так вы не можете меня сопровождать. - Почему? Простужусь и умру, да? - Нет, это какая-то одежда, пусть и восхитительная, но не для прогулок. Для ночи любви, - да. - Как вы сказали? Для ночи любви? А вы знаете, что это такое? Доктор опять откашливается и говорит с улыбкой: - Пока отложим этот разговор. Я выйду. Да, к сведению, ждать я не люблю даю вам десять минут... - Но как же я, как же... без горничной? - Уж как-нибудь. Он вышел за дверь и постоял минут семь, не больше, в узком коридорчике, рассеянно прислушиваясь к тому, что за дверью. В узкое, пропыленное окошко коридорчика был виден загроможденный рухлядью заводской двор. Белобрысая девчонка гонялась за петухом. И откуда здесь петух? (Действительно, откуда? В голову Дорику все лезли какие-то дачные детские воспоминания.) Нетерпеливо толкнулся в дверь, даже забыв постучаться. Она чуть вскрикнула и залилась краской, что было видно даже в сумраке зашторенной спальни. Он подумал, что действует правильно, - нужно пробудить в ней забытые уже чувства: стыд, любопытство, интерес к мужчине. - Вы рано... тут пуговицы сзади. Без горничной не могу. - Давайте. Я же доктор. Но, помогая застегнуть пуговицы, все же отметил светлый пушок вдоль спины, низко спускающуюся по шее косицу волос под мальчишеской стрижкой, сладко-пряный запах духов, не совсем даже девический, скорее женский. Кофточка была светлых тонов, а юбка длинной, темной и узкой. Похожа на гимназистку, но какую-то "слинявшую", словно на слабо проявленной фотографии. - Не нравлюсь, да? - Да я вас и не рассмотрел еще. Тут так темно. А почему нет зеркала? - Зеркала? С таким удивлением, будто и не женщина вовсе, не молодая девушка. - Идти сможете? Или вас в каталке возят? Секунду ему казалось, что она хлопнет его по физиономии, но она коротко, со всхлипом, рассмеялась. - Пока, кажется, хожу. Но давно не прогуливалась. Он крепко ухватил ее под локоть, и они спустились по узкой каменной лестнице со второго этажа в громадную залу с уродливыми колоннами, невпопад заставленную дорогой мебелью из карельской березы, пересекли ее и снова спустились по каменной лестнице, - но теперь уже широкой и пологой, во двор.
