покрытый слизью выныривает из вонючей глубины. В шнурках запуталась некогда белая шелковая лента. Такие обычно школьницы заплетают в косички. Стоя на одной ноге кончиком ствола стягиваю ленту и бросаю в грязь. Полоска шелка белой змейкой лавирует меж пузырей. Подхватила тонущую пачку с неразборчивым названием, краем подтолкнула крысу, шевельнула стайку мелких щепок. У меня на глазах из подручных материалов вместо красок, на поверхности жижи вместо холста неизвестным художником создается картина. Пока еще не понятно, что она изображает, ленточка находится в процессе. Я так и стою, застыв, как контуженая цапля на одной ноге, боясь опустить вторую, чтобы не помешать творцу. Выскочили и закачались на поверхности две половинки яичной скорлупы, завершив последний штрих на полотне. Раскисшая сигаретная пачка – подбородок, вялый презерватив – нос, крыса – волосы, куски скорлупы – бельмовые глаза, утупившиеся в меня лишенным жизни взглядом. Многочисленные щепочки и обрывки газет выстроили контур лица, на котором растянулся в злорадной ухмылке рот – шелковая лента, превратившаяся из художника в часть композиции. Жуткая пародия на человеческое лицо зашевелила ртом, собираясь что-то сказать. Я ничуть не удивлюсь, если услышу в ее исполнении что-нибудь из репертуара Битлз. Раздвинулись губы и между ними забурлили пузыри, наполняя воздух еще более мерзким запахом и рождая звук.
– Пу-у-уть о-о-ко-о-нче-е-е-н, – разобрал я в частом булькании.
Мелькнула синяя тень, просвистела черная змея, и кровь струйками брызнула у меня из носа. Адская боль кривыми когтями впилась в голову, и рвет ее на части. Еще один выпад черной гадины. Падаю на колени, и светлые джинсы мгновенно покрываются слизью. Лицо под ногами приобретает два поросячьих хвостика и счастливо улыбается. Капли крови падают на него и по жиже бежит рябь. Черты лица дергаются, как будто оно содрогается в беззвучном смехе. Рябь перерастает в волны, растаскивающее кусочки картины в стороны. Капли крови сменяются тонкой струйкой, срывающейся с подбородка. Источниками этого ручейка является не только нос. Он берет свое начало где-то в волосах, чуть повыше лба. Под поблескивающей в свете ламп поверхностью что-то шевелиться, поднимаясь все выше и выше. Еще чуть-чуть и я увижу что это. Взгляд прикован к расползающимся в стороны кусочкам лица. Они уступают место чему-то более реальному. Пленка натянулась и соскользнула обнажая лицо маленькой девочки. Большие серые глаза с любопытством уставились на меня. Веснушчатое лицо с носом-кнопочкой поднимается все выше. Вот уже показались рыжие поросячьи хвостики с белыми шелковыми лентами.
– Привет. Я Танечка. Ты бомж?
Я заваливаюсь на бок, окунаясь в жижу. Она окутывает меня теплым одеялом.
– Ты забрал ее у меня, – звучит голос как шуршание чешуи о траву. – Дважды!
С трудом перевожу взгляд на говорящего. В паре метров от меня сидит на корточках коренастый мужчина лет пятидесяти с детским простодушным лицом и кроличьими глазами. Синий комбинезон изрядно потрепан. В покрытых мелким рыжим волосом руках, выглядывающих из засученных рукавов, он держит испачканную красным увесистую резиновую дубинку.
– Кто ты? – шепчу ставшими липкими губами.
– Пока не лишился дочери был охранником, – ответил мужчина.
– Ты меня знаешь?
Он кивнул:
– Знаю. К сожалению. Ты убил мою девочку. Они так сказали.
– Она говорила о тебе. Я убил не твою дочь. То, что я застрелил, не было человеком.
– Это во второй раз, – снова кивнул мужчина и небрежно почесал дубинкой спину. – В первый все было по-другому. По настоящему. Я только-только купил ей велосипед… А тут ты… Ее еще можно было спасти… но ты испугался. Они вернули мне мою девочку. Дважды. Пусть она теперь всего лишь безмозглая кукла, но все же… она говорит как Таня… – он вздохнул, – но она пустая как пивная банка. Этикетка та же, а вот содержимого нет.
Он наклонился вперед и ласково провел рукой по волосам ребенка. Из жижи уже стали видны плечи. Это как ускоренная съемка растущего цветка. Сантиметр за сантиметром из земли, все выше и выше к солнцу.
