Слезы и молитвы дураков - страница 6
Жиденькая бородка и глазки-пуговки, будь они хоть с царского мундира — не примета, а вот прищепка или булавка!..
Ицик лежал на кровати, раскинув тяжелые руки, и слушал, как в подполье скребутся мыши. Их шорох всегда успокаивал его. Вдова Голда, у которой он снимал угол, травила их всякими зельями и порошками, закупленными впрок в Вильне, но мыши были сильней всякой отравы.
— Ты чего не спишь? — раздалось за стеной.
— Сплю, — ответил Ицик и съежился.
— Ходишь, свет жжешь, ворочаешься, меня баламутишь, — отчитала его из-за стены Голда.
Только бы не пришла, только бы оставила в покое, подумал Ицик и натянул на голову одеяло. Если припрется, не впущу. У, ненасытная! У нее что в будни, что в праздники — одна забава на уме. Эта забава и мужа в могилу свела. Голда еще и била его по ночам! Била и приговаривала:
— Будь я мужик, я бы тебя, Ошер, научила!
Чего только он, Ицик, не наслушался, пока Ошер был жив. Начнут честить друг друга — хоть из дому беги. А куда убежишь? В лес, что ли? Летом и в лесу можно. Воздух чистый, птицы поют. Зароешься в мох и дрыхнешь. Утром встал и — за работу. Взял топор и руби. Кроме Ицика, на лесоповале — ни одного еврея, литовцы да двое русских: Афиноген и Гурий Андроновы, братья родные. Подтрунивают над ним: чего, мол, в лесу ночуешь, забрался бы к какой-нибудь вдовушке в постель, и теплей, и желудку польза, еще накормит за ласку. А то смотри, Ицик, тут в лесу волк у тебя по ошибке пилку отгрызет, кому ты без пилки нужен?
Проклятая пилка, выругался про себя Ицик и натянул на голову одеяло.
Голда вошла и села на край кровати. От ее тела, едва прикрытого рваной сорочкой, пахло разогретой постелью и бесстыдством. Она откинула одеяло, погладила его по всклокоченным волосам и тихо сказала:
— Тебе стричься пора. Хочешь я тебя постригу?
Ицик молчал, а Голда продолжала гладить его голову, шею, пока наконец неуемная взбесившаяся рука не нашарила сосок на его волосатой шершавой, как кора, груди и не застыла.
— Сейчас я принесу ножницы, — прошептала она. — Чик-чик и готово.
— Отстань, — сказал он, но не оттолкнул ее руку. — Завтра суббота.
— Ну и что? — удивилась Голда, нагнулась, и голова ее повисла над ним, как огромный спелый плод, готовый упасть от первого дуновения. — Разве по субботам нельзя?
— Нельзя, — бросил Ицик.
— Это где написано?
— В торе.
— А я тору не читала, — сказала Голда, и плод закачался, еще минута и он упадет вниз. — Подвинься!
Ицик не двигался.
— Подвинься, — повторила Голда. — Мне холодно. Мне всегда холодно, когда ты рядом, но не со мной.
Голос ее звучал тихо, настороженно, как у ночной птицы, потерявшей свое гнездо.
— В последний раз! — согласился он. — Слышишь!
— Слышу! В последний раз… по субботам.
Голда забралась под одеяло, и ноги у них переплелись, как ветки дерева.
Они не слышали, как скребутся мыши, как стучит колотушкой проснувшийся Рахмиэл, как скрипит непритворенная дверь. Мир лишился звуков, и ничего в нем не было, кроме темноты и семени.
— Ты не боишься, Голда? — спросил он, очнувшись.
— А чего мне бояться? — выдохнула она.
— Сама знаешь.
— А ты… ты боишься?
— Да, — сказал он.
— Напрасно.
— Ты никогда не была сиротой, — сказал он, освобождаясь из ее объятий.
— Я сирота, — сказала Голда.
— Неправда, — возразил он. — У тебя есть сестры… и брат в Гомеле… и мать…
— Бабы всегда сироты, — вздохнула Голда и лизнула его сосок.
— Перестань, — рассердился он. — Стыда у тебя нет.
— Если счастья нет, зачем мне стыд?
— Бог нас покарает, — тихо произнес Ицик. — Ты, наверно, слышала: в местечке объявился какой-то человек. Говорят, что он посланец бога.
— Ты мой посланец, — жарко прошептала Голда и снова прильнула к нему. — На других мне наплевать. Ты мой бог.
— Ступай к себе, Голда. Мне хочется побыть одному. Ступай.
— Хорошо, хорошо, — уступила она. — Но ты не бойся. У нас никого не будет. Я не хочу тебя ни с кем делить. Даже с детьми. Пока ты мой — не хочу.
