Хотя ни одной близкой подруги за этот первый год у нее так и не появилось. В пределах университета она общалась практически со всеми и в то же время — не сближалась ни с кем. Девушка Рита, с тонкими, почти прозрачными пальцами, на которых она в бесчисленном количестве носила такие же тончайшие колечки-проволочки, длинноногая, худая, но нескладная — каждый раз на занятия ее привозил папин шофер на какой-то внушительной иномарке, — попыталась как-то искренне сблизиться с Даной. Но та, видимо, так и не смогла преодолеть некий внутренний барьер, который по неизвестным ей до сих пор причинам так стремительно и беззащитно рухнул в тот вечер в поезде, когда Дана познакомилась с Полиной.
Но Дана в общем-то и не страдала от того, что у нее нет настоящих друзей. Ее вполне устраивала полудружба с Ритой, именно такая, какая она есть, — без откровенных разговоров, без мучительных воспоминаний, которые почему-то так и стремятся прорваться наружу, обещая сладкую горечь, когда рядом сидит близкий человек, за окном — вечер, тусклые сумерки, а на столе — уже початая бутылка вина...
В один из таких вечеров Дана сидела за кухонным столом, который в это время суток традиционно перевоплощался в ее рабочее место, — именно здесь она занималась переводами, которые и помогали ей хоть как-то удержаться на плаву в этой сумасшедшей московской жизни. Переводила она много и быстро, а кроме того, успевала еще заниматься репетиторством, так что — плюс повышенная стипендия — на жизнь ей с горем пополам, но хватало.
Полина, что тоже было традиционно в это время суток, отсутствовала. Данкина подружка вела образ жизни, абсолютно противоположный строгому, и даже аскетическому, существованию Даны, все развлечения которой сводились к редким посещениям в составе шумных студенческих компаний различных выставок, чаще авангардных, и одному походу в Большой театр вдвоем с Ритой. За прошедший год Данка успела побывать в парке Кусково, осмотреть Новодевичий монастырь, подышать воздухом и посмеяться с приятелями-однокурсниками в Нескучном саду — вот и все ее развлечения. На все остальное у Даны не было ни времени, ни денег.
Полина же отрывалась на всю катушку. В институт она не поступила — не хватило одного балла для того, чтобы пройти по конкурсу в медицинский, — но оптимизма своего не утратила. Решительно заявив Дане, что «возвращаться в эту дыру — себя не уважать» — под «дырой», естественно, подразумевая тот самый провинциальный городок, в котором выросла, — она позвонила родителям, соврала, что в институт поступила, стоически выдержала пятнадцатиминутные счастливые рыдания матери по междугородке, напоследок звонко чмокнула пухлыми губами коричневую трубку телефона-автомата — и шагнула в новую жизнь с абсолютно спокойной совестью и не замутненным соображениями практичности сознанием.
Материальная сторона существования Полину сильно не затрагивала. Еще бы, ведь теперь родители, окрыленные сбывшейся надеждой — дочка в институт в Москве поступила! — из кожи вон вылезут, чтобы ничто не отвлекало ее от учебы. У родителей была пасека в пригородной зоне, которая, по местным, провинциальным, меркам, давала доход более чем приличный. Конечно, родители Полины даже близко под категорию нуворишей не подходили — деньги свои они зарабатывали если не кровью, то соленым потом, стекающим ручьями, но Полине в принципе и дела до этого не было. Она шла по жизни легко, без оглядки на вчерашний день и без раздумий о дне завтрашнем, наслаждаясь каждой минутой прожитого дня. По-своему.
Вот и сегодня, в субботний вечер, она, наверное, снова торчала в «Метелице» или в каком-нибудь другом столичном ночном клубе, прижимаясь трепетным телом к очередному кавалеру — обладателю заветного флайера, который в глазах Полины был не просто пропуском в престижный ночной клуб, но и пропуском в жизнь. А то существование, которое вела Данка, по мнению Полины, и жизнью-то нельзя назвать было. В самом деле, какая это жизнь — без неоновых огней, без музыки, без головокружительных и пьянящих танцев, дорогого шампанского и дорогих мужчин, без дурманящих и обволакивающих сознание настоящих парижских ароматов...
