Шофер Черксте купаться не пошел, сказав, что ему нужно сменить камеру, у которой испортился вентиль.
Салм показал, что, начиная дремать, видел шофера, возившегося у машины, поднятой на домкрат.
Вяз, под которым сидел Томен, рос на склоне, по одну сторону поляны, на которой помещался стол. Грузовик же стоял по другую сторону, под соснами.
Томен со своего места не мог видеть, что происходит у машины, шофер, в свою очередь, не мог видеть Томена.
Показаниям этих двух свидетелей Бредис, видимо, не уделил должного внимания или же не успел этого сделать. В показаниях Черксте и Томена я многого не понял. Один сидел под вязом и курил. Все время? Другой менял камеру. Купальщики отсутствовали более часа, а камеру можно сменить намного быстрее.
Я решил еще раз обстоятельно побеседовать с Томеном и Черксте и вызвал обоих.
С инструктором горкома Арнольдом Томеном, инвалидом Отечественной войны, мы были знакомы уже год — это был серьезный, симпатичный человек с безукоризненной репутацией. Я знал, что в интересах дела не имею права слепо доверять ни своим, ни чужим симпатиям, и все же чувствовал себя неловко оттого, что мне приходится допрашивать такого человека.
Томен, наверно, подметил мое смущение, он усмехнулся и попытался облегчить положение.
— Делайте свое дело, товарищ Адамсон, — сказал он, — оттого, что меня вызывают сюда вторично, не стану же я думать, что вы питаете против меня какие-то тайные подозрения. Необходимо выяснить истину, и, если я могу чем-то помочь вам, я в вашем распоряжении.
Новые показания Томена полностью совпадали с прежними: человек устал, его клонило ко сну, не хотелось двигаться, куда-то ходить. Он сидел, курил, думал о разных разностях... Нет, не отлучался ни на шаг, не видел никого, все разбрелись поразмять ноги, искупаться...
После ухода Томена я призадумался. Строго говоря, его показания так и оставались под вопросом — и он никого не видел, и его не видел никто. Формально — вопросительный знак, но по существу его показания не вызывали у меня подозрений.
Шофер Сильвий Черксте явился ко мне в конце дня, только что возвратившись из дальнего рейса. Пришел прямо из гаража. Черксте был плотным блондином, с красноватым, бугристым лицом и совсем светлыми, почти белыми бровями и ресницами. Возраст — сорок один год. Он глядел на меня, не скрывая своего деланного или подлинного удивления и возмущения тем, что его вызывают в прокуратуру уже второй раз.
Едва поздоровавшись, Черксте грубовато спросил:
— Чего вам еще от меня надо? Носись тут... Будто мне больше и делать нечего.
— Расскажите по порядку все, что вы делали двадцать шестого июня после того, как все ушли с места привала и вы остались один.
— Я же все уже рассказал тому, первому следователю.
— Пожалуйста повторите!
— Что делал... Канителился у машины. Сам никуда не ходил и вокруг ни души не видел, никакие посторонние не шлялись. Менял камеру на заднем колесе, вентиль проклятый пропускал воздух прямо со свистом.
— Значит, вы целый час меняли одну камеру?
— А я разве так говорил? Так я не говорил. Камеру менял ну, минут двадцать, двадцать пять.
— А потом?
— Проверял зажигание.
— Сколько времени вы проверяли зажигание?
— С полчаса.
— Так долго?
— Послушайте, товарищ следователь, что это вы так чудно со мной разговариваете? Скажите, разве человек, когда он что-то делает, смотрит на часы, чтобы знать минута в минуту, сколько он проработал? Цепляетесь вы ко мне!
— Не волнуйтесь, Черксте! Я и не думаю к вам цепляться.
— Не волнуйтесь, не волнуйтесь... Посмотрел бы я, как вы бы не волновались на моем месте... Человек же соображает: не верят ему, каждое слово точно под микроскоп кладут.
Для разговора с этим человеком нужно было терпение, которым я никогда не мог похвастать, хорошо, что хоть мог изобразить его внешне.
— Итак, примерно полчаса вы проверяли зажигание. Может быть, кто-то все же видел, как вы возились у машины, и мог бы подтвердить, что вы действовали именно так, как говорите?
— Нет, — ответил Черксте, подумав, — подтвердить-то некому, я же был у машины один. Кноппе появилась всего на минутку и сразу ушла.
