— Точнее! Что значит смешная? — заинтересовался я.
— Ну, э... Будто у вас колени не гнутся. Волосы каштановые, без рыжеватого оттенка, мягонькие.
— Товарищ Лусте, вы же меня по головке не гладили! — Мне что-то не понравилось это уменьшительное «мягонькие».
— И гладить не надо, так видно, — заявил Лусте. — Продолжаю: стрижка — полубокс. Голова, гм... в форме яйца. Лицо тоже узкое, длинное... На лбу волосы мысиком. Брови — прямые, черные. Глазки...
— Глаза! — запротестовал я. Уже второе уменьшительное!
— Глаза узкие, темно-серые, изменчивые...
— Изменчивые? Что это значит?
— Разрешите договорить! Изменчивые: то ввинчиваются в тебя, как штопор, а то такие, э... будто у вас там, внутри, транзистор устроен, вы его вдруг начинаете слушать и забываете обо всем...
— Товарищ Лусте, о том, что внутри, не надо, только о том, что снаружи...
Ах черт, что это Лапсинь не то закудахтал, не то закашлялся?
Лусте продолжал терпеливо:
— Нос прямой, тонковатый. Губы пухлые, извините уж меня, рот девичий, так же как — забыл сказать — длинные ресницы. А подбородок островатый — э! — недоразвитый, к вашему лицу надо бы покрупнее...
— Подбородок как у безвольных людей — так иногда говорят, — закончил я сердито.
Лапсинь опять закудахтал; Лусте продолжал с несокрушимым спокойствием:
— Человек этот вроде и сам понимает, что с подбородком у него что-то не того, поэтому иногда занятно выпячивает нижнюю челюсть... Шея длинная, тонкая, кадык не заметен. Голос — тенор не из приятных, иногда пронзительный... Ну как, хватит? Вроде бы все, товарищ следователь, даже чересчур много. Буду надеяться, что за неприятный голос вы не станете на мне отыгрываться!
Уф! Я сел.
— Еще не все, — сказал я. — Одежда?
— Модный, элегантный костюм, узкие брюки, коричневые дорогие туфли с дырочками, на кожаной подошве. Носки песочного цвета, с коричневыми стрелками по бокам. Желтоватая сорочка апаш, без галстука.
Перечисление деталей моей одежды было настолько безупречным, что, восхищенный способностями Лусте, я забыл свое невольное возмущение насчет «глазок», «мягоньких волос», «девичьего рта» и, главное, насчет подбородка, который «не того». Чертов сын! Вот так зрительная память!
— Товарищ Лусте, вам бы у нас работать с таким талантом! Завидую, честно сознаюсь!
— Еще забыл: вам двадцать лет с небольшим, — сказал Лусте.
— А вот и нет! Неожиданная ошибка: мне уже исполнилось двадцать семь
— Э, гм! Не обессудьте, очень уж молоденьким выглядите!
— Ках-ках...
Эти кудахчущие звуки опять вырвались у Лапсиня. Негодяй явно давился от смеха.
— Отлично, — перешел я на деловой тон, — теперь поехали. Товарищ Лусте, включите счетчик и поезжайте на Дворцовую, номер двенадцать!
— Давайте!
По дороге я спросил:
— Припомните, действительно ли ваш блондин был в черных туфлях на микропорке? В какой момент вы это заметили?
— А когда он у вокзала расплачивался и отсчитывал мне мелочь. Несколько монет упало, я их поднял, тогда и увидел, какие у него туфли. Мне на это не требуется много времени, достаточно бросить взгляд, и сейчас же у меня будто фотоснимок остается в памяти. Все мелочи помню: черные туфли примерно сорок второго размера, поношенные, левая с трещиной сбоку. Давно не чищенные, стоптанные на бок, особенно левая. Толстая микропористая подошва, зашнурованы не крест-накрест, как обычно, а ряд за рядом, как шнуруют спортсмены...
— Спасибо, замечательно! Костюм светлый, вы сказали?
— Костюм? Пиджак я не видел, а брюки были довольно светлые, серые, в полоску, с отворотами, не узкие, не широкие, обыкновенные. — На углу Дворцовой улицы шофер сказал: — Вчера вечером я привез сюда женщину с ребенком. Когда они вышли, поехал вверх по Дворцовой.
— И сейчас поезжайте так же!
Машина свернула на Дворцовую улицу.
— Напрягите еще чуточку свою феноменальную память, припомните, каких людей вы вчера здесь видели?
— Начинало моросить, на улице было пусто, почти ни души... Вон у тех ворот стояли, разговаривали мужчина и женщина, ласково разговаривали, улыбались. Дальше до дома двенадцать никого...
— С какой скоростью ехали?
— Не больше сорока.
— Какие-нибудь шумы слышали?
