Я нарочно пришел на кладбище с опозданием: хотел понаблюдать со стороны, по возможности не бросаясь в глаза.
Первыми я увидел старых Барвиков. Они со своим венком стояли у самой могилы такие убитые, что их можно было принять за родителей погибшего. Прямо передо мной стояла кучка рабочих из ремонтных мастерских. Я узнал великана Двэселита, желтоусого остряка и других. Потом посмотрел на Теодору. Она единственная была в черном с головы до пят. И очень бледна. Неудержимо рыдая, она то и дело тыкалась лицом в плечо пожилого мужчины, стоявшего рядом. Это был, вероятно, ее отец, председатель колхоза Залюм; тут же стояла ее мать.
Могилу засыпали, и Теодора первая положила на холмик огромный венок из алых роз.
Речи были уже произнесены, могила убрана цветами. И тут только, почти рядом с собой, я увидел знакомых, увидел — и замер, пораженный, — ту самую парочку, которую видел когда-то при совсем иных обстоятельствах, на танцах в калниенском парке, на лавочке у пруда. Это были Ян Земит и... это, конечно, должна быть Ливия Земит. Так вот почему, разговаривая с Яном Земитом, я не мог отделаться от ощущения, будто видел его и раньше!
Мое внимание приковала к себе Ливия Земит. Молодая женщина не плакала, ее лицо как бы застыло — застыло в выражении, которое красноречивее слез говорило о безграничном, безутешном горе. Широко раскрытые глаза, казалось, не видели окружающего. Так, наверно, выглядят лунатики...
Ян Земит стоял рядом с Ливией, поддерживая ее за локоть. У нее в руках были цветы, но она не подходила к могиле и даже смотрела куда-то вбок.
Люди уже стали расходиться, и Земит, который все время стоял так же неподвижно, как Ливия, что-то тихо сказал ей. Ливия вздрогнула, машинально наклонила голову и шагнула вперед. Земит отпустил ее. Она медленно шла к могиле, утопавшей в цветах. Каждый шаг требовал от нее большого усилия; мне стало неловко за свою роль стороннего наблюдателя чужих страданий, и я отвернулся.
Когда, я опять посмотрел на них, Земит уже держал Ливию под руки. Они вдвоем подошли к могиле, Ливия отстранилась от него, но переоценила свои силы: охапка цветов вывалилась, Ливия опустилась на землю и закрыла лицо ладонями.
Земит осторожно помог ей подняться, тихо убеждая в чем-то, и повел к выходу.
Я догнал их и сказал, что должен поговорить с Ливией. Земит резким движением заслонил от меня Ливию и воскликнул почти враждебно:
— Я протестую, товарищ следователь! Неужели вы не понимаете, что он... что нельзя разговаривать с человеком в такую минуту...
— Я все понимаю, — ответил я, — и несмотря на это, я вынужден...
— Это бесчеловечно! Неужели нельзя...
— Нет, нельзя.
Земит что-то буркнул, потоптался еще немного и, повернувшись, зашагал прочь.
Мы с Ливией вышли из калитки. Ливия уже в какой-то мере овладела собой и, знакомясь, крепко пожала мне руку.
Чтобы нам не мешали, я предложил ей разговаривать в кабине «Москвича».
— Я был знаком с Ояром Ванадзинем, — сказал я, — и знаю, что он не был к вам безразличен, чтоб не сказать большего... Простите, если я касаюсь дорогих вам воспоминаний, но это необходимо, чтоб быстрее раскрыть обстоятельства его гибели. Мне известно, что Ванадзинь приехал сюда в отпуск только потому, что здесь находились вы. Все, что он говорил мне о вас...
Я замолчал, вдруг подумав, что ей будет больно все это слышать, но Ливия реагировала совсем иначе: прижав кулаки к подбородку, она, всхлипывая, стала просить, чтобы я рассказал ей все, не пропуская ни единого слова Ояра. Чаще всего так и бывает, подумал я: только потеряв любимого человека, мы начинаем сознавать, как он был нам дорог.
То, что я знал о Ванадзине, показалось Ливии исключительно важным, и какое-то время не я ее, а она расспрашивала меня, заставляя повторять по нескольку раз каждую подробность. Когда Ливия немного успокоилась, я спросил ее:
— Скажите, как это вообще случилось, что вы уехали, а Ояр остался здесь?
— Вы не представляете, насколько это больной для меня вопрос, — тихо ответила Ливия. — Расскажу все по порядку, чтобы вы поняли, какая произошла нелепость... Я не умела прощать... Ояр очень увлекался своей работой. Когда он ни с того ни с сего начал возиться тут с сельскохозяйственными машинами — вещами, совершенно неинтересными для меня, мне казалось, что время, которое он проводит возле этих машин, украдено у меня... Я очень обижалась и все-таки терпела... Но однажды мы с Ояром уговорились отправиться на озеро. И вдруг ему сообщили, что с какой-то там машиной, сделанной на его заводе, что-то не ладится. И тогда Ояр отказался идти на озеро и побежал исправлять машину... А день был такой чудесный! Я одна бродила по полям, грустила и злилась на него. На ремонт одного дня оказалось недостаточно. Ояр зачастил в мастерские, оставался там все дольше. Он увлекся идеей — упростить эту машину. Так у него появились здесь свои дела, своя жизнь... Я с тоскою думала о том, что отпуск проходит, а ему это безразлично. Я замкнулась в себе, наши отношения стали суше, на его мнимое равнодушие я отвечала притворным и удвоенным равнодушием... И однажды, когда Ояр опять ушел, моя тетя — мать Яна — как-то невзначай заговорила о том, что председательская дочка вдруг стала проявлять небывалый интерес к механическим мастерским, захаживает туда чуть не каждый день. «У нее уж такая мода, — пояснила мне тетя, — как появится мало-мальски видный мужчина, она тут как тут...» Добрая тетя просто хотела, чтобы я не упрямилась, сама навестила бы Ояра на работе, но я наотрез отказалась.
