Алексашка, приодевшись, посмотрев на себя в большое зеркало в магазине, решил приударить за Ивиной. Он хорошо знал, где она гуляет с коляской, и просто хотел ее дождаться, когда она выйдет гулять с ребенком, а там, будь, что будет! Вместо Ивины в подъезд вошла Леночка, вскоре она вышла с Крассом и они, спокойно держась за руки, как влюбленные прошли недалеко от Алексашки, который успел прикрыть лицо газетой, а одежда на нем была для них незнакомой. Алексашка решил заглянуть тогда к Инессе Евгеньевне, но в ее квартире оказался Родька, на вопрос, где хозяйка, новый хозяин ответил, что она переехала, а на вопрос, где Ивина с ребенком, даже он не знал ответ. В большой соседней квартире дверь никто не открывал, там никого не было.
Алексашка вернулся к соседу, ухватил свою большую голову руками, и зычно закричал в пространство:
— Где Ивина?!
— Алексашка, чего кричишь? Она уехала на открытие музея, — вспомнил Родька, — потом к ним приехали мужики и увезли к ней ребенка, мне слышно было сквозь дверь.
— А Инесса Евгеньевна знает?
— Мне неизвестно, кто, что из них знает. Я не знаю, где она живет теперь.
Мобильный телефон запищал кнопочками в руках Алексашки:
— Инесса Евгеньевна, где ты? Где Ивина с ребенком? Я сижу у Родьки. Она точно не в музее, а Красс спокойно с Леной ходит.
— Почти поняла. Где я — не скажу. Я не хочу тебе свою квартиру показывать, во избежание наезда твоих детей. Где Ивина? О, это тайна господина Самсона, знаешь такого? Он старый знакомый Ивины, так, что дальше сам соображай, тема сия для меня неприятная, да и тебе ко мне ехать нет необходимости.
Алексашка сжал в руке мобильный телефон, он хрустнул, впиваясь осколками пластмассы в руку. Родька побежал за йодом, а Алексашка с ревом вылетел из квартиры, бросив на пол окровавленные осколки телефона. Он бежал широкими шагами домой, вытаскивая куски пластмассы из ладони. Дома он промыл раны, выпил таблетки, что под руку попались, и лег спать. Инна продолжала войну с матерью, теперь они с подругами ходили друг к другу ночевать, чем вводила мать в иступленный гнев, с ревом и криками, с взаимными упреками. Лизавета перестала ей совсем давать деньги и покупать вещи. Кто кого. Паша, напротив, успокоился, и если была возможность, ходил в компьютерный салон. Алексашка, как-то проснувшись, решил купить Паше компьютер, а Инне дать деньги на сапоги и шубку. На том все временно затихли. Инна перешла на новый уровень раздражения собственной матери. Она ей ныла про купальники, искала полотенце, такое, чтобы не очень детское было, и уходила на пляж. Мать ждала дочь, ждала, та приходила не раньше девяти вечера.
— Какой пляж, в девять вечера!?
— Чего ты на меня кричишь, еще светло! — отвечала с криком дочь, и выходила за дверь поговорить с приятелями, которые еще никак не могли разойтись по домам.
В половине одиннадцатого она заходила домой окончательно и врубала музыку на полную мощность. Реп сквозь сон — все равно, что ночной кошмар. Мать натягивала на голову одеяло и засыпала, она всегда засыпала в это время. Под утро Лизавета проснулась от говора, где-то кто-то громко говорил. Она зашла в комнату дочери, та спала, телевизор кричал. Под утро любые звуки кажутся более громкими. Мать вышла на кухню. Стиральная машинка горела семью лампочками, в ней лежал мокрый комок чужого покрывала. Она вышла на балкон, там стоял чужой велосипед со спущенными колесами. Утро у дочери начиналось не раньше одиннадцати. Она просыпалась от телефонного звонка какой-нибудь очередной подружки.
— Инна, откуда у нас на балконе велосипед? У нас, что там стоянка чужих велосипедов? — спросила Лизавета.
— Нет, у моего нового парня два велосипеда, этот он мне дал.
— У него колесо спущено!
— Так это я по стеклам проехала, — безвинно ответила дочь, — ты мне лучше новый купальник купи, этому купальнику второй год пошел, я себе куплю новые шторки.
— Шторки — это, что такое?
— Купальник на тесемках, он по этим тесемкам перемещается.
