Той же ночью дивизия грузилась в эшелоны. Бесконечная, уходящая в серую мглу линия однообразных вагонов-теплушек. Я взглянул в ночное небо. Оно было таким же, как и раньше: набухшее густой синевой, с лучистыми светлячками-звездочками, но северо-восточная окраина его заметно побледнела, и в самом низу, у горизонта, виднелась узкая серебряная полоска рассвета.
Эта полоска вызывала у меня тревогу. Стоявший рядом железнодорожник, заметив, как я напряженно прислушиваюсь, усмехнулся:
— Думаете, бомбить будут? Нет. Теперь не те времена. Сбили ему спесь. Отучили фашистов соваться сюда. Плотным огоньком встречают врага ребята-зенитчики.
Наше отделение разместилось на нижних нарах. Солдаты сразу же завалились спать. Я втиснулся между Бархотенко и Файзуллиным. Кто-то у вагона сказал: «Сейчас тронемся». Громко отозвался свисток кондуктора. Вагон дрогнул, залязгали колеса...
Дорогой мы видели изуродованные фугасками вокзалы, затемненные полустанки, одиноко торчащие трубы на месте сожженных поселков.
На станцию Елец наш эшелон прибыл в полдень. Высунувшись из крохотного вагонного оконца, я с грустью смотрел на полуразрушенное здание вокзала. Бомба угодила в самый центр здания. Пустые глазницы окон смотрели на мир мертво и немо.
Рядом с вокзалом стоит тополь. Осколком срезало его верхушку. Однако инвалид этот, казалось, совсем не хотел замечать своего увечья. Листва его, густая, темно-зеленая, лоснилась и млела на летнем солнце.
«Нет, — думал я, — никогда не убить фашистам жизнь. Фашизм погибнет в развязанной им войне, а наш народ, наша Родина будут жить вечно».
От станции Елец рукой подать до того села, где проживала моя семья. Всего каких-то восемьдесят километров. Я живо представил себе жену, учительницу сельской школы, с двумя малолетними детьми. Хлопотно ей сейчас. В разгаре уборочная. Наверное, уже собрала школьников и ушла в поле помогать колхозникам. Как хотелось хоть на минутку вырваться к ней, приласкать, ободрить: «Видишь, какой я, солдат твой. Не печалься, родная, счастье мирной жизни вернется к нам. Мы завоюем его».
В сумерках эшелон остановился на полустанке, неподалеку от станции Хомутово. Орловская земля! Здесь дали приказ разгружаться. Дальше предстояло следовать в пешем строю. Погода испортилась. Набежали серые дымчатые тучи. Стал накрапывать дождь. Солдаты спешно выносили из вагонов ящики с патронами, ротное имущество, все это укладывали на повозки.
Уже совсем стемнело, когда бойцы, разобравшись в колонну по четыре, стали двигаться по проселку. Шли всю ночь. Временами впереди нас северо-западная окраина неба вспыхивала красноватым заревом и доносился отдаленный гром. Фронт был где-то совсем рядом.
Утром остановились на привал в наполовину сожженной деревушке. Тяжелый запах тления стоял в воздухе. На одной из улиц, в канаве, лежал распухший, зловонный труп коровы.
Старший политрук принес в роту дивизионную газету. Послышались нетерпеливые возгласы:
— Ну, что там новенького?
— Что со Сталинградом?
Номер был свежий: только вчера его отпечатали в эшелоне. В сводке Совинформбюро все то же: отход наших войск, оставленные населенные пункты.
С собой на передовую я захватил томик Владимира Маяковского. Солдатам нравятся его яркие, зажигающие стихи. Сегодня на привале зачитал отрывок из поэмы «Хорошо!» — девятнадцатую главу.
Солдаты сгрудились вокруг меня. Никто не произнес ни слова. Все внимательно слушали, и мне казалось даже, что многие повторяли вслед за мной:
Надо мною небо —
синий шелк.
Никогда не было
так хорошо!
Солдаты улыбались. Но лица суровели, когда поэт напоминал, что мы строим нашу счастливую жизнь в окружении злобных врагов, мечтающих уничтожить нас.
Однако империалистам не удастся осуществить их злодейские планы. Мы свою Родину будем защищать до последней капли крови.
Лезут?
Хорошо.
Сотрем в порошок.
— Правильные слова! — не дослушав, сказал Давыдин и даже скрипнул зубами в ярости: — Вот именно: «сотрем в порошок»!
* * *
Поздно вечером, когда рота находилась на марше, лейтенант, подойдя к бойцам, сказал:
— Завтра прибудем на передовую.
Я представлял себе передний край в виде длинной изломанной линии траншей с блиндажами и дотами, с пулеметными амбразурами, обнесенной колючей проволокой. Мне казалось, что на передовой непрерывно трещат пулеметы и что пространство вокруг окопов перепахано снарядами, изрыто фугасными бомбами. Каково же было мое изумление, когда рано утром разведрота подошла к лесной опушке и лейтенант, стирая с лица пот, произнес с видимым облегчением:
