— Я смогу быть в безопасности, если уеду в деревню, где все меня знают, — объявила Орелия, — я мало с кем там вижусь, а в Морден Грин очень спокойно. — И, говоря это, она попыталась улыбнуться, но тут их глаза встретились, и она замолчала, словно завороженная его взглядом — этот взгляд сказал ей о многом.
— И ты можешь хоть на минуту вообразить, что я не сойду с ума, все время представляя себе, как ты живешь, совершенно одна и, возможно, в угрожающей обстановке, а я далеко и не смогу помочь тебе? — резко спросил он. — Разве я смогу спать спокойно, постоянно думая, все ли у тебя в порядке? Как я смогу прожить хоть единый день, когда все, чего я прошу от жизни, — это быть рядом с тобой?
Орелия опустила глаза и нервно переплела пальцы: ее пронзила дрожь — такая страсть снова прозвучала в его голосе.
— Мы только-только решили, что будем вести игру, словно мы двое влюбленных. Очень хорошо, но тогда позволь мне сказать тебе, что я люблю тебя бесконечно и до умопомрачения! Я не могу оставить тебя, сознавая, что лишь однажды поцеловал тебя и только раз, несколько минут назад, обнимал… Неужели ты не понимаешь, что больше райского блаженства я хотел бы всегда целовать тебя, ведь ты создана для поцелуев, и чтобы твои губы мне отвечали, чтобы я мог целовать твои глаза, щеки, шею?.. И затем, когда я почувствовал бы, что ты тоже взволнована, я бы стал целовать тебя всю-всю, начиная с твоей прелестной головки до пальчиков твоих маленьких ножек! Вот чего я хочу, Орелия, и думаю, что в глубине души ты хочешь того же самого!
Он замолчал, и теперь Орелия взглянула на маркиза. В его глазах полыхал огонь, и она вздрогнула от охватившего ее незнакомого, странного ощущения.
— Я тебя хочу, — хрипло сказал маркиз, — я желаю тебя нестерпимо, Орелия. Я не могу тебя оставить. Поедем со мной!
Она поднесла руки к груди, словно пытаясь успокоить бешено бьющееся сердце. Губы ее вздрогнули, будто уже чувствовали его жгучие поцелуи, а в широко раскрытых глазах блеснул огонек — как отражение пламени, охватившего маркиза.
Так они сидели, глядя друг на друга, и Орелии казалось, что она слилась с ним воедино и всецело подчинилась его требовательным желаниям.
— Ты поедешь со мной? — спросил маркиз таким дрожащим голосом, что она едва узнала его.
— Пожалуйста… пожалуйста, не заставляй меня отвечать. Я больше не в состоянии… думать! Я могу только чувствовать, как глубоко, как умопомрачительно я тебя люблю. Перед тобой я не могу быть сильной и добродетельной… я слаба и не знаю, что хорошо, а что… дурно! Знаю только, что люблю, и это для меня — самое главное в мире! — На мгновение она замолчала, ее душили слезы. — Я ничего не могу ответить тебе, не знаю, каков должен быть ответ! Я только хочу быть с тобой, и чтобы ты был со мной счастлив… и поэтому ты решай за нас обоих! Ты сам должен решить, как будет лучше для тебя… и для меня!
Голос ее замер, но потом, почти трагически, она добавила:
— Я больше не могу сопротивляться зову… наших сердец!
— Неужели ты просишь, любимая, защиты против себя самой? — недоверчиво спросил маркиз.
— Я не знаю, о чем прошу, — пролепетала Орелия, — но я хочу поступать так… как ты мне скажешь!
Долго-долго маркиз смотрел на нее, затем встал так внезапно и порывисто, что стул, на котором он сидел, с грохотом упал на пол.
— Поехали, — сказал он громко и хрипло, — я отвезу тебя обратно в Лондон.
Ехали они молча. Маркиз правил лошадьми почти столь же умело, как лорд Ротертон, но за тем лишь исключением, что у него был больший опыт и с лошадиной плотью он обращался бережнее. И только тогда, когда они обогнули Парк-лейн и впереди увидели Райд Хауз, Орелия взглянула на маркиза.
— Я тебя люблю… — сказала она. — И буду любить всю мою жизнь, но еще я испытываю… к тебе… уважение!
Он ничего не ответил. Лицо его было угрюмо и неподвижно, словно у осужденного на казнь. Они подъехали к Райд Хаузу. Орелия спустилась из экипажа и прошла в холл.
— У меня болит голова, Уилланд, — сказала она дворецкому. — Пожалуйста, сообщите ее светлости и леди Кэролайн, что я ушла к себе и просила меня не беспокоить ни при каких обстоятельствах.
