Орелия не смела и взглянуть на маркиза и смотрела ничего не видящим взглядом на письмо, которое все еще держала в руке: ей так хотелось порвать его, подальше выбросить клочки и объявить, что у нее нет ни малейшего желания ехать в итальянское посольство, но тут раздался голос маркиза:
— Разумеется, Орелия может делать все, что ей заблагорассудится, и если ты, Кэролайн, считаешь своим долгом защищать репутацию кузины, то, естественно, тебе непременно следует сопровождать ее.
Было в его интонации нечто такое, что чуть ли не испугало Орелию: нет, Кэролайн не удалось его обмануть, но она сразу же решила, что, наверное, дала волю воображению. С какой стати маркиз хоть на мгновение может заподозрить, что происходит на самом деле, а именно: итальянский посол заинтересован только в присутствии Кэролайн?
— Да, орхидеи просто великолепны! — И Кэролайн «заботливо» обратилась к Орелии: — А теперь, дорогая, иди наверх и напиши послу записочку, что мы обе с большим удовольствием принимаем его приглашение.
— Так ты поедешь сейчас кататься, Кэролайн? — отрывисто спросил маркиз. — Или у тебя другие планы на это утро?
И опять Орелии почудилось нечто подозрительное в том, как он сказал о «других планах». Все еще опасаясь встретить его взгляд и заговорить с ним, Орелия так быстро взбежала по лестнице, словно за нею гнались демоны. Оказавшись на верхней площадке, она услышала, как Кэролайн «доверительно» проговорила:
— А знаешь, Дариус, мне кажется, что этот итальянский посол — очень подходящая партия для Орелии, — однако ответа маркиза услышать уже не могла, потому что, вбежав в гостиную, крепко захлопнула за собой дверь.
«Невыносимо! Это просто невыносимо, что Кэролайн так распоряжается мною!» — подумала она и тут же с горечью и смирением напомнила себе, что мнение маркиза о ней и ее поступках не должно иметь никакого для нее значения. Он был к ней добр, это правда, но она для него только двоюродная сестра его невесты, девица, которой он оказывает покровительство, особа, настолько несведущая в отношениях, существующих в светском обществе, что он невольно чувствует ответственность за нее. Она припомнила, как он был сердечен с ней прошлой ночью, и то, как он сравнил ее с лучом лунного света. И стихи его вспомнила… Но это все слова, и только слова! Он мог даже почувствовать некоторое восхищение, глядя на нее, но ведь любой мужчина может восхищаться тем, как женщина выглядит, и совсем при этом не испытывать к ней интереса как к личности. Она снова припомнила также, что маркиз ее сравнивал с живописными образами Боттичелли. Вот она для него и есть то, о чем он говорил, то есть — объект эстетического восхищения и ничего более! Да, она привела его в ярость своим вызывающим, нескромным поступком, поездкой к сэру Мортимеру, но его гнев — и сейчас она это хорошо понимала — был продиктован мыслью о ее якобы неприличном поведении… А все же она никогда не забудет, какой у него был голос, когда он попросил у нее прощения!
И, сидя в одиночестве в гостиной, Орелия закрыла лицо руками. Вчера ей показалось, что ее окутывает туман, но нет, все гораздо хуже! Все теперь так, словно она бьется в гигантской паутине, и каждый раз, когда хочет освободиться, запутывается еще больше. Ей сейчас хотелось бежать и спрятаться в тайном убежище, но она знала, что ее долг — остаться. Она обязана помочь Кэролайн и поэтому должна обманывать маркиза. Ей отчаянно хотелось помочь им обоим. Увы, подумала она с горечью, помогая им, себя она обрекает на крестные муки…
Здание, где размещалось итальянское посольство, было почти так же величественно, как Карлтон Хауз! На стенах висели картины, привезенные послом из Рима, копии со знаменитых полотен, и повсюду, куда бы Орелия ни взглянула, она видела зеркала в резных рамах, позолоченные столики и мраморные статуи. Лакеи, одетые в причудливые ливреи, густо расшитые золотом, производили слегка театральное впечатление на Кэролайн и Орелию, когда их вели по бесконечным дорожкам из красного бархата в личные апартаменты посла. Здесь их приветствовал сам граф, выглядевший чрезвычайно элегантно, а гостиная так изобиловала предметами искусства, что производила скорее впечатление музея, но не жилой комнаты.
