Сейчас он забыл свой спокойный тон и спрашивал громко, настойчиво, но она упрямо молчала, и маркиз вынужден был повторить вопрос, на этот раз с большей жесткостью:
— Орелия, я настаиваю на том, чтобы вы назвали причину… этого неожиданного побега!
— Я не желаю… не могу выйти… замуж… за лорда Ротертона.
Она проговорила это тихо и сбивчиво, опасаясь, что маркиз рассердится, и, наверное, сильно, узнав о ее твердом намерении отказать его другу. Она понимала, что может показаться ему глупой и по-детски несерьезной: ну кто же способен бежать от человека, который предлагает такой «ужас», как блестящее замужество? И почему, кстати, она прямо не заявила самому графу о своем отказе? Почему не известила его об этом хотя бы письмом? Зачем надо было прибегать к таким радикальным мерам, как побег из Райд Хауза?
Наступило глубокое молчание. Орелия по-прежнему не смела взглянуть на маркиза.
— Может быть, вы объясните подробнее, что произошло? И нельзя ли нам сесть? И, пожалуйста, снимите плащ, здесь же тепло, — сказал он странно изменившимся тоном, такого она у него прежде не слышала, да и все было так неожиданно… Орелия почувствовала, как краснеет, и перестала дрожать.
Неловкими еще пальцами она расстегнула застежку воротника, и маркиз отнес плащ на стул возле двери. И вдруг ей опять стало не по себе: сейчас маркиз обратит внимание на ее муслиновое, сшитое ею самой, белое платье и будет задет тем, что она пренебрегла сверкающими дорогими нарядами, которые он ей подарил. Могла ли она сознавать, что простенькое белое платье только подчеркивает ее юность и уязвимость, и поэтому не понимала также, чему приписать внезапную мягкость его интонации.
— Может быть, вы сядете, Орелия?
Она подчинилась, но села не в кресло, а опустилась на меховой коврик перед камином. Белая невесомая юбка колоколом окружила ее, пламя камина позолотило волосы, осветило печальное ее лицо. Она словно мерцала в окружеющей их полумгле, была особенным источником света, так что маркиз снова остановил на ней взгляд, и он снова проник в самую глубину ее сердца. Он сел вольготно, нога на ногу, в красном бархатном кресле. Несколько минут они молчали, а затем, не сводя с нее взгляда, он интригующе и медленно произнес:
— Так вы расскажете мне о том, что случилось?
— Мне стыдно, что я так… непозволительно глупо себя повела, — судорожно вздохнув, тихо отвечала маркизу Орелия, — но я никого не могла убедить… что не желаю выходить замуж за графа…
— Под словом «никого» вы, наверное, подразумеваете мою бабушку и самого Ротертона?
— Я пыталась сказать об этом его сиятельству… но не получила разрешения остаться с ним наедине… а когда я написала ему письмо… то… уверена, он его не получил…
— И тогда вы сообщили моей бабушке, что решили отказать сему искателю вашей руки и сердца?
— Да, я говорила об этом ее сиятельству, но она не пожелала меня выслушать. И она, и Кэролайн… не понимали меня. Они считали… что я должна… радоваться возможности выйти замуж за такого богатого и знатного человека, но я не могу… я не в силах на это пойти!
— Почему?
Какой простой вопрос — и, однако, именно потому, что он был незамысловат и прост, Орелии показалось, что к ее груди приставили нож. Она еще ниже опустила голову, так что маркиз почти не видел ее лица.
— Я… не люблю его, — едва слышно проговорила Орелия, уверенная, что маркизу эта причина покажется весьма несущественной и он воспримет ее с таким же пренебрежением, как воспринимают ее герцогиня и Кэролайн. Орелия ожидала, что маркиз сию же минуту закатится смехом, а потом станет потешаться над ее старомодностью и полной неспособностью мыслить рационально, но он лишь очень тихо спросил:
— А вы что же, считаете, что любовь для брака необходима?
Она помедлила с ответом, сразу поняв, как легко может сейчас уязвить и даже оскорбить его чувства, ведь Кэролайн ей призналась, что их с маркизом не связывает любовь, это будет брак по расчету… И можно ли признаться, что она в этом отношении очень отличается от Кэролайн и просто не способна на брак без любви? Но маркиз ждал ответа, и она подтвердила:
