- Письма, Вова, нет?
- Нет, - так же тихо и грустно отвечу я.
Мать сядет и задумается. А через минуту быстро поднимется, схватит ведро и торопливо уйдет во двор, как будто что-то забыла сделать. Но я не однажды заставал ее там не за работой. Облокотившись на прясло коровьего хлева, она долго стояла молчаливая и не замечала, что корова лижет ее волосы. Хлопнув нарочно сильно дверью, я, готовый расплакаться, убегал на улицу. Я знал, что мать плачет. Я понимал, что ей тяжело, и изо всех сил своих старался помогать ей.
С Витькой мы теперь почти не расставались. Все, что надо было делать, делали вместе - и у него, и у меня. Однажды мы пропалывали у них на усадьбе картошку. Пришла его мать. Высокая, худая, она большими шагами прошлась по усадьбе и проговорила:
- Витюшка, а вы бы не разбрасывали траву-то, а клали бы ее в кучки да носили вон ко двору, на лужок, расстилали.
- А зачем, мам? - встрепенулся озадаченный Витька.
- Как зачем, дурной?! Зимой корову кормить. Нынче не знай, как в колхозе сено-то. Ведь война...
- Ну мы соберем, мам, - обиженно пообещал Витька, а когда мать его ушла, мы с ним долго сидели на меже и рассуждали о фронте.
Потом Витька перевел разговор на другое:
- Давай, Вовк, сделаем себе тачки и будем на них траву домой возить. Мама, пожалуй, правду говорила. Дадут ли нынче в колхозе сена-то, его на фронт надо. Там знаешь какие конницы-то - ай-яй. В кино-то видал? Ну вот. Сена-то им надо сколько! И не какого-нибудь, а хорошего.
Мы поговорили еще немного, собрали на усадьбе разбросанную траву и разошлись.
А на другой день нашли около кузницы по старому заржавелому колесу и смастерили себе тачки.
Мы решили косить на Майданке осоку и возить ее к нашему сараю, расстилать, сушить, потом делить и убирать на сеновалы.
- А будет ли ее корова есть? - сомневался я.
- А как же, будет, - уверенно ответил Витька.
- Откуда ты знаешь, - рассердился я на Витькину уверенность. "Будет!" А почему же сейчас ее коровы не едят? Вся стоит нетронута вон на Майданке-то...
Витька задумался. Он тоже сомневался в этом. И мы решили узнать точно.
Спросили Кольку Чернова. Он сказал, что корова осоку ест. Мы не поверили и спросили Люську. Люська же сказала, что корова осоку есть никак не будет, потому что может порезать себе язык. С этим мы охотно согласились. Мы и сами не раз до крови резали ноги, когда ловили на Майданке гольцов. Осоки там целое море - высокая, густая, и нам с Витькой так хотелось ее покосить, что мы, несмотря на веские Люськины доказательства, решили еще раз уточнить.
И вечером, когда мать возвратилась с работы, за ужином я спросил:
- Мама, а корова осоку есть будет зимой или нет?
- Зимой все будет, - ответила она.
- А осоку? - переспросил я.
- И осоку.
Обрадованный, я зачем-то дал сестренке небольшой щелчок и хотел было вскочить из-за стола и пуститься к Витьке, но мать остановила меня.
- Ты что? Что с тобой?
- Мы, мам, знаешь, чего придумали. - И я торопливо, сбиваясь и путаясь, рассказал о том, что мы сделали тачки и хотим на Майданке косить осоку. - Это мы, мам, на зиму корове. Нынче не знай, как в колхозе сено-то, ведь война, - закончил я словами Витькиной матери. - Только ты, мам, косу мне дай.
Мать ласково поглядела на меня, прижала к себе и тихо проговорила:
- Какой же ты косец? Малыш!
Испугавшись, что она не даст мне косы, я вырвался из ее объятий.
- Нет, мам, я теперь не малыш. Папа когда уезжал, то говорил, что я большой и должен делать все.
Лицо матери дрогнуло.
- Ладно, Вова. Завтра об этом поговорим. Только смотрите не срежьте себе ноги, - грустно успокоила она.
Но мне не хотелось оставлять этот разговор до завтра, и я сказал:
- А ты, мам, сегодня мне дай. Я посмотрю. - И у меня на глазах навернулись слезы.
Матери, видно, жалко стало меня. Она ласково потрепала мои волосы и вышла в сени. Я слышал, как она стучала запором, отпирая чулан, и от избытка радости схватил сестренку и несколько раз дернул ее за нос.
А утром мы с Витькой с маленькими косами на плечах и с большими брусками, подвешенными на боку в берестяных коробках, как заправские косцы, гордые шагали на Майданку.
