Скульптор и скульптуры - страница 88

Надеждин, наверное, так бы и остался девственником, готовым сразу встать на колени при виде женщины и покорно склонить перед ней голову, так и вёл бы монашествующий по духу образ жизни, если бы однажды не появилась цель. Такая цель, не попасть в которую было просто невозможно. И он снялся с якоря. Ему открылись другие грани творчества поэтов – бабников Байрона и Пушкина. Он стал циником. От хамства его удерживал только принцип, что Аве Мария – свято и мама – свято. А остальные – допрыгните сначала. Он стал скучающим повесой, абсолютно равнодушным к женским печалям и радостям, так как понял, что щит родины дыряв насквозь, а ПВО страны давно в «жопе», поэтому защиты против ракет ни у кого нет. Он быстро догнал своих друзей и приятелей по числу поражённых целей. Стал толстоват, лысоват, глуповат, ленив. Одним словом смешался с общей массой, став похожим на болт в гайке. С годами в его голове осталась только одна поддерживающая его мужское достоинство и умаляющая женские прелести байроновская строка: «Вот… богиня средних лет, увы, уже её портрет ничем воображение поэта не пленяет». И если время свидания совпадало со временем дружеских посиделок за пивом, Надеждин всегда шёл пить пиво. Среди его друзей всё чаще звучала фраза: «В нашем возрасте отказ часто предпочтительнее согласия». Надеждин ещё продолжал всматриваться в женские лица, видеть в них хроническую недоласканность, но перестал их жалеть. Слишком широки были цели, как кремлёвские ворота для проходимцев, чтобы ценить попадание в них. Он уже привык и к таким мыслям и к такому отношению к женщинам. Семьи у него не было, хотя любившие его женщины были. Когда Надеждин простывал, или его расшибал радикулит, он, несчастный и одинокий думал о том, что, какая-то «монашка» поставила свечку и за его здоровье.

И вот, теперь он стоял у костра, ничего не понимая, никого не узнавая, как в самый первый день своего рождения. Произошёл его маленький конец света, завершился очередной круг его жизни.

Надеждин стоял у костра. Он смотрел на огонь. В огне, как в зеркале он видел, что все его попытки восхождения заканчивались падением. Он с новым и странным чувством всматривался в лица людей сидящих вокруг костра. Их лица, раскрасневшиеся от тепла пламени, сияли добротой и были удивительно милы. Ему, почему-то стало страшно стыдно перед ними. Он, рядом с пламенем костра и этими добрыми лицами, вдруг отчётливо ощутил, что уже давно ничего хорошего о людях не думал и счастья никому не желал. А если кого-то и жалел, то только малышей в детских колясках, да их молодых мам, предчувствуя, что если мамы не угробят своих детей, то детей, вместе с мамами угробит государство, в котором им угораздило родиться.

Надеждин, уже, давно чувствовал себя пожарником, заливающим своим равнодушием, как водой, любое горячее и светлое чувство. В его мире все давно были погорельцами, стоящими на сырых головёшках своих надежд без всяких устремлений в будущее. Теперь и сам Надеждин стоял среди обгоревших головёшек своих собственных надежд. Он упал с пирамиды книг, он сел в костёр, он отказал в приезде влюблённой в него Сонечке, он влюбился в Аннушку без всякой взаимности.

Надеждин смотрел на огонь и думал: «Зачем я пошёл в этот лес, зачем я остался один. Так бы плыл и плыл в череде этих сюжетов. Зачем я поднялся над ними. И что теперь, после прозрения, делать?». Надеждин смотрел на огонь, на то, как быстро он превращает хворост в пепел, и как долго ему сопротивляются крепкие дубовые и берёзовые сучья. Его охватило глубокое раскаянье от своей нелепой, бестолковой и никому не нужной жизни. Его настроение передалось остальным. Они тоже смотрели на костёр, не поднимая глаз на Надеждина. Они жались друг другу, словно от холода и молчали. В языках пламени всё всем было понятно.