— Если бы я перечислил тебе всех, кому являются привидения, тебе бы поплохело, Ригоберто, — попробовал успокоить друга падре О’Донован. — Обыкновенно это женщины в возрасте. Дети встречаются реже. У них чаще всего бывают дурные помыслы.
— А ты не мог бы поговорить с ним, старина? — Дону Ригоберто было не до шуток. — Что-нибудь присоветовать? В общем, не знаю. Эта идея пришла в голову не мне, а Лукреции. Она считает, что тебе мальчик, возможно, откроет больше, чем нам.
— В последний раз это случилось в кинотеатре «Ларкомар», папа. — Фончито опустил глаза и говорил с запинкой. — Вечером в пятницу, когда мы с Курносым Пессуоло пошли смотреть последний фильм про Джеймса Бонда. Кино меня полностью захватило, все было по кайфу, как вдруг, вдруг…
— Что — вдруг? — не выдержал дон Ригоберто.
— Я вдруг увидел его, он сидел рядом со мной. — Фончито сгорбился и тяжело дышал. — Это был он, вне всяких сомнений. Клянусь тебе, папа, он там сидел. Сеньор Эдильберто Торрес. Глаза у него блестели, а еще я заметил слезинки на его щеках. Это не могло быть из-за фильма, папа, — там ничего печального не происходило, только драки, поцелуйчики и всякие приключения. Значит, он плакал из-за чего-то другого. А потом — не знаю, как тебе и объяснить, только мне показалось, что он такой печальный из-за меня.
— Из-за тебя? — с трудом выговорил Ригоберто. — Но с чего бы этому сеньору плакать из-за тебя, Фончито? Разве ты нуждаешься в его сочувствии?
— Этого я не знаю, папа, я только догадываюсь. Но ведь он сидел рядом со мной — отчего же еще ему было плакать?
— А когда фильм кончился и зажегся свет, Эдильберто Торрес все так же сидел рядом? — спросил Ригоберто, заранее зная ответ.
— Нет, папа. Он ушел. Не знаю, в какой момент он поднялся и вышел. Я не заметил.
— Конечно-конечно, я готов, — заверил падре О’Донован. — Я поговорю с Фончито, если он сам захочет говорить со мной. Главное, не пытайся на него давить. Ни в коем случае не заставляй его приходить. Даже не думай. Пусть приходит по доброй воле, если ему так вздумается. Это будет разговор двух друзей, так ему и передай. И не принимай всю эту историю близко к сердцу, Ригоберто. Готов поспорить, все это детские выдумки, больше ничего.
— Да я и не принимал поначалу, — горячился Ригоберто. — Мы с Лукрецией думали: фантазии у этого мальчишки хоть отбавляй, вот он и решил покрасоваться, обратить на себя внимание.
— Но все-таки этот Эдильберто Торрес существует или он весь выдуман от начала до конца? — спросил падре О’Донован.
— Вот это мне и хотелось бы выяснить, Пепин, поэтому я к тебе и пришел. Я до сих пор ни в чем не уверен. Сегодня думаю так, завтра — иначе. Иногда мне кажется, что мальчик говорит правду. А иногда — что он играет с нами, расставляет ловушки.
Ригоберто никогда не понимал, отчего падре О’Донован, вместо того чтобы посвятить себя наукам и выбрать — в лоне церкви — карьеру ученого-теолога (ведь он был образован и сметлив, много читал, любил искусство и отвлеченные идеи), — отчего он с таким упорством взвалил на себя пастырский труд в этом жалком приходе Бахо-эль-Пуэнте, где людям наверняка не до грамоты, где таланты священника тратятся впустую. Несколько раз Ригоберто, набравшись смелости, заговаривал об этом со своим другом. Почему ты ничего не пишешь, почему не читаешь лекции, Пепин? Почему, например, ты не преподаешь в университете? Если и есть среди моих знакомых человек, способный к интеллектуальному труду и нестандартному мышлению, так это ты, Пепин.
— Потому что я больше всего нужен именно в моем приходе Бахо-эль-Пуэнте. — Падре О’Донован невозмутимо пожал плечами. — Не хватает обычных священников, а профессоров у нас пожалуй что и перебор, Ушастик. И ты ошибаешься, если думаешь, что такая работа мне не по нраву. Приходские дела меня здорово подстегивают, с головой погружают в реальную жизнь. В библиотеках ведь существует опасность слишком отстраниться от реального мира, от обыкновенных людей. Не верю я в твои уголки цивилизации, отделяющие тебя ото всех на свете и превращающие в затворника, — мы об этом не раз уже спорили.
