— Ну, — сказал он, — жаль, что твой отец умер. Да, мне жаль. Ты ведь знаешь, моих товарищей убили. Забрали их и расстреляли безо всякой жалости, ирландцы убили своих же ирландцев.
Внезапная перемена в нем была заразна, как простуда, и я ее подхватила.
— И мне тоже их жаль, — сказала я.
И отчего я вдруг почувствовала себя так глупо и неловко?
— Мне так жаль их всех. Я не приводила солдат. Даже и не думала. И наплевать мне, если ты думаешь, что я их привела. Мне наплевать даже, если ты меня пристрелишь. Я любила отца. А теперь и твои товарищи умерли, и отец мой умер. Я никому и слова не сказала, кроме священника, и по дороге даже никого не встретила. Неужели непонятно, что солдаты следили за вами? Думаете, вас никто не видел? У этого города есть глаза. Уж не волнуйся, этот город знает все секреты.
Он все глядел на меня своими глазами странного цвета подгнивших водорослей. В глазах у него были водоросли его острова. Кто знает, может, водоросли перекатывались во чревах их женщин, людей, вышедших из моря, словно те первые бахромчатые создания при сотворении мира, если верить тому, что пишут в книгах.
И тут взгляд его стал чище, он поглядел на меня, и я впервые увидала, что еще таилось в Джоне Лавелле — что-то вроде доброты. Сколько такой доброты война покрыла трупами и струпьями, я и не представляла.
— Покажешь мне могилу брата? — спросил он таким голосом, каким обычно говорят: «Я люблю тебя».
— Покажу, если найду.
Я взяла ту книгу и принялась просматривать записанные в ней имена. Там были прекрасные синие строчки, выведенные отцовским каллиграфическим почерком, рукой подлинного писца, хотя уж им он никогда не был. Я отыскала его под буквой «Л» — Вилли, Вилли Лавелл. Я запомнила нужные цифры и, будто бы я и была отцом, а не девчонкой шестнадцати лет, которую только что сбили с ног и чуть не изнасиловали, прошла мимо обмякшего тела Джо Брэди, мимо Джона Лавелла, пошла по кладбищенским улочкам и отвела Джона Лавелла к его брату, чтобы он мог с ним попрощаться.
* * *
Потом Джон Лавелл, наверное, уехал в Америку, потому что много времени прошло, прежде чем он снова дал о себе знать.
Джон Лавелл отправился в Америку, а я отправилась в место под названием кафе «Каир», которое было гораздо ближе.
Джон Кейн пришел сегодня с невероятным заявлением. Сказал, что подснежники в этом году ранние. Вот уж от кого не ждешь рассказов про подснежники. Говорит, в дальнем саду, куда позволено заходить только сотрудникам лечебницы, он видел цветущий крокус. Он все это очень любезно рассказывал, стоя посередине комнаты со шваброй в руках. Вообще-то он зашел вымыть пол, рассказал мне про эти чудеса и ушел, так ничего и не помыв. Наверное, его отвлек этот внезапный приступ поэзии. Что вновь доказывает — мало кто всю жизнь держится своего характера, люди все время от себя отступают. Однако же он по-прежнему не знался с умывальником, и ширинка у него была расстегнута, как обычно. Однажды какой-нибудь зверек заметит его расстегнутую ширинку, залезет туда и станет там жить, будто ежик в манящем сыром ясеневом дупле.
Я пишу это все очень спокойно, хотя спокойной меня сейчас ну никак не назовешь. После обеда заходил доктор Грен, просидел час. Меня поразило его посеревшее лицо, и вдобавок он еще был в темном траурном костюме, потому что только что вернулся с похорон жены. Он называл ее Бет, наверное, это сокращение от Бетти, а это сокращение — от какого имени? Я даже не помню. Наверное, от Элизабет. Сказал, что на похоронах было сорок четыре человека, он их всех сосчитал. Я подумала, что на моих-то будет еще меньше, гораздо меньше, никого там не будет, если только доктор Грен не придет. Но какое это имеет значение. Горе было видно во всех его морщинках, и на месте сбритой бороды у него теперь была яркая красная сыпь, до которой он то и дело осторожно дотрагивался.
Я сказала, что в такой день на нас не стоило бы тратить время, но он ничего не ответил.
— Я тут внезапно нашел кое-какие дополнительные материалы, — сказал он. — Уж не знаю, помогут ли они нам, так как речь там идет о делах давно ушедших дней. Как говорится.
