Делакруа перечислил больше тридцати человек, указывая их пол, профессию, звание, чин: доктор Рандольф Джозефсон, доктор Сарабджит Санатра, доктор Майлс Беннел, генерал Дик Кеттлман…
Моей матери среди них не было.
Я узнал только два имени. Первым был Уильям Ходжсон — без сомнения, тот самый бедный дьявол, с которым мы столкнулись в странной яйцевидной комнате. Вторым — доктор Роджер Стэнуик, который вместе с женой Мэри жил на нашей улице, в седьмом доме от моего. Доктор Стэнуик был биохимиком, одним из многочисленных коллег моей матери, принимавших участие в уивернских генетических экспериментах. Если проект «Загадочный поезд» не имел отношения к работе моей матери, то доктор Стэнуик получал сразу по двум чекам и сделал двойной вклад в дело разрушения мира.
Голос Делакруа становился все тише, а речь медленнее. Последние шесть-восемь имен он произнес чуть ли не шепотом, а девятое застряло у него в горле и осталось неразборчивым. Я не знал, достиг ли он конца перечня или оставил его незавершенным.
Он молчал полминуты, затем окрепшим голосом пробормотал несколько фраз на непонятном языке и выключил магнитофон.
Я остановил запись и посмотрел на Бобби.
— Что это было?
— Во всяком случае, не вульгарная латынь.
Я перемотал пленку, и мы прослушали это место еще раз.
Язык был мне незнаком, и хотя Делакруа мог нести тарабарщину, но я был убежден, что в его фразах есть смысл. Речь делилась на предложения, и хотя в них не было ни одного понятного слова, они показались мне странно знакомыми.
После мрачного, медленного, приглушенного тона, которым Делакруа перечислял участников проекта «Загадочный поезд», эти предложения звучали не просто эмоционально, но страстно, и это лишний раз подтверждало, что в них были цель и смысл.
Когда Лиланд Делакруа снова начал запись, в его голосе слышались вялость и зловещая депрессия; он был лишен модуляций, звучал равнодушно и больше напоминал шепот человека, окончательно лишившегося надежды.
«Отсылать кассету бессмысленно. Ты не сможешь изменить случившегося. Возврата нет. Все рухнуло. Вены вскрыты. Реальности пересеклись».
Делакруа умолк, и на ленте слышались только шипение, щелчки и слабый фон.
Я посмотрел на Бобби. Он недоумевал не меньше моего.
«Темпоральный релокатор. Вот как они его назвали».
Я снова взглянул на Бобби, и он с угрюмым удовлетворением сказал:
— Машина времени.
«Мы посылали туда тест-модули с приборами. Некоторые вернулись, некоторые нет. Данные были загадочные и непонятные. Настолько странные, что мы решили: модули попали в более далекое будущее, чем ожидалось. Как далеко они очутились, никто не мог сказать, да и думать не хотел. Последние модули были оснащены видеокамерами, но когда они вернулись, счетчики кадров стояли на нуле. Может быть, они что-то записали, но во время возвращения перемотались и стерлись. И все же в конце концов мы получили изображение. Модуль был передвижной. Как марсоходы. Он мог следить за движущимися предметами. Однако модуль стоял на месте, а камера показывала панораму все той же узкой полосы неба, обрамленной высокими деревьями. Съемка велась в течение восьми часов. Камера ездила взад и вперед, но не показала ни одного облачка. Небо было красным. Не в красную полоску, как во время заката. Оттенки красного были такими же разными, как оттенки голубого, но за все восемь часов количество света не прибавилось и не убавилось».
Тихий и напряженный голос ослабел и умолк, но Делакруа не выключил магнитофон.
После долгой паузы раздался скрип ножек стула по выложенному плиткой полу — видимо, кухонному — и удаляющиеся шаги. Делакруа вышел из комнаты. Он волочил ноги, как старик.
— Красное небо, — задумчиво сказал Бобби.
«Стоял зловеще-красный штиль», — поежившись, вспомнил я строчки из «Старого моряка» Колриджа[28], моей любимой поэмы лет в девять-десять. Меня притягивал выраженный в ней ужас перед беспощадной силой судьбы. Тогда я не видел в этих строках особого смысла; просто от них захватывало дух.
Мы долго прислушивались к тишине. Затем послышался голос Делакруа, видимо доносившийся из соседней комнаты.
