Мы сразу поняли, что имеет в виду Бобби, и Саша обхватила себя руками, словно ей стало холодно.
— Они проверяют ребятишек не на гепатит, а на ретровирус.
— Чтобы определить, насколько он распространился в городе, — добавил я.
Тут Бобби и изложил свою версию, куда более зловещую.
— Мы знаем, что «яйцеголовые» ломают себе мозги в поисках лекарства, верно?
— Аж уши дымятся, — согласился я.
— А вдруг они выяснили, что небольшой процент инфицированных обладает природным иммунитетом к ретровирусу?
— А вдруг эта мерзость не может передать некоторым генетический материал, который она несет? — подхватила Саша.
Бобби пожал плечами.
— Или что-нибудь другое. Они могут захотеть изучить тех, кто обладает иммунитетом.
При мысли о том, к чему это ведет, меня затошнило.
— Джимми Уинг, двойняшки Стюартов… Может быть, анализы обнаружили в их крови антитела, энзимы, механизмы, или как их там…
Но Саша не хотела принимать нашу логику.
— Для исследований им не нужны дети. Достаточно брать образцы крови или тканей каждые несколько недель.
С неохотой вспомнив людей, которые когда-то работали с моей ма, я сказал:
— Если у тебя нет моральных ограничений, если ты уже использовал в экспериментах людей вроде осужденных каторжников, похитить ребенка для тебя раз плюнуть.
— Ничего не надо объяснять, — подтвердил Бобби. — И родителей уговаривать не придется.
Саша пробормотала слово, которого я никогда от нее не слышал.
— Брат, — сказал Бобби, — кажется, у конструкторов автомобильных и авиационных двигателей есть термин, означающий «тест на разрушение».
— А, понимаю, куда ты клонишь. Да, я уверен, что в некоторых биологических исследованиях есть то же самое. Проверка на то, сколько может выдержать организм, пока не разрушится.
Саша прошипела то же слово, которое я только что слышал, и повернулась к нам спиной, словно не хотела ни видеть, ни слышать нас.
Бобби сказал:
— Может быть, самый быстрый способ понять, почему тот или иной объект — в данном случае один из этих малышей — имеет иммунитет к вирусу, заключается в том, чтобы заражать его лошадиными дозами инфекции и изучать реакцию организма.
— Пока не убьют его, да? — гневно спросила Саша, снова поворачиваясь к нам. Ее прелестное лицо раскраснелось так, словно она наполовину наложила грим для пантомимы.
— Пока не убьют окончательно, — подтвердил я.
— Мы не знаем этого наверняка, — попытался утешить ее Бобби. — У нас нет данных. Это всего лишь полусумасшедшая гипотеза.
— Полусумасшедшая, однако правдоподобная, — уныло сказал я. — Но при чем тут эта дурацкая ворона?
Мы посмотрели друг на друга.
Ответа не было.
Бобби снова подозрительно уставился в окно.
Я спросил:
— Брат, что там? Ты заказал пиццу?
— Нет, но город кишит анчоусами.
— Анчоусами?
— Рыбообразными типами. Вроде тех зомби, которых мы видели сегодня ночью, когда ехали из Уиверна к дому Лилли. Типов с мертвыми глазами в седане. Я видел и других. У меня такое чувство, что готовится какое-то выдающееся паскудство.
— Худшее, чем конец света? — спросил я.
Он бросил на меня удивленный взгляд, а затем усмехнулся.
— Ты прав. Хуже не бывает.
— Да уж, — мрачно буркнула Саша. — Хрен редьки не слаще.
Бобби обернулся ко мне и сказал:
— Я знаю, за что ты ее любишь.
— За то, что она мое личное солнышко, — ответил я.
— Ходячая добродетель, — сказал он.
— Пятьдесят пять кило меду, — сказал я.
— Пятьдесят, а не пятьдесят пять, — уточнила она. — И забудьте о том, что я называла вас Карли и Ларри. Для Ларри это оскорбление.
— Значит, мы Карли и Карли? — спросил Бобби.
— Она думает, что она Мо, — сказал я.
Саша ответила:
— Я думаю, что хочу спать. Но боюсь, что от таких новостей не уснешь.
Бобби покачал головой.
— Это единственное, что я мог сделать, — промолвил он и вышел.
Я запер дверь и смотрел Бобби вслед, пока он не уехал.
Расставание с другом заставило меня нервничать.
Может быть, я нытик, невротик, параноик. Но в данных обстоятельствах только это спасало меня от безумия.
Если бы мы всегда сознавали, что дорогие нам люди смертны, что их жизнь висит не на волоске, а на паутинке, возможно, мы были бы более добры к ним и более благодарны за их любовь и дружбу.
