Но прежние времена прошли.
Я поднялся на ноги и сунул конверт с кассетой во внутренний карман куртки.
Бобби переключил внимание на потолок и вцепился в ружье обеими руками.
Я посветил туда фонариком.
Коконы казались прежними.
— Ты что? — спросил я.
— Ты ничего не слышал?
— Нет.
Он прислушался и наконец сказал:
— Должно быть, показалось.
— Что ты слышал?
— Самого себя, — загадочно сказал он и пошел к двери столовой.
Я чувствовал угрызения совести, бросая здесь покойного Лиланда Делакруа и не будучи уверен, что сообщу об этом самоубийстве властям. Даже анонимно. Но ведь он сам хотел умереть здесь.
Пересекая столовую, Бобби сказал:
— В этом младенце три с половиной метра.
Коконы над нашими головами не шевелились.
— В каком младенце? — спросил я.
— В моем новом серфе.
Самая длинная из досок не составляла и трех метров. Чудовища в три с половиной метра обычно висели только на стенах прибрежных ресторанов, освещенные холодным светом люминесцентных ламп.
— Декоративный? — спросил я.
— Нет. Тандем.
Коконы в гостиной были такими же, как прежде, однако Бобби смотрел на них с опаской, пока не добрался до входной двери.
— Шестьдесят с лишним сантиметров в ширину и тринадцать в толщину, — похвастался он.
Чтобы управлять доской такого размера, даже имея на борту 50 килограммов, требовались талант, координация и вера в упорядоченную, благосклонную к нам Вселенную.
— Тандем? — переспросил я, выключая фонарик. — Стало быть, решил променять волнорез на лошадь с телегой?
— Ни за что. Но маленький тандем — вещица симпатичная.
Если он собирался плавать на тандеме, то должен был найти себе партнера — вернее, партнершу. Единственной женщиной, которую любил Бобби, была серферша и художница Пиа Клик, которая уже три года медитировала в Уэймеа-Бей на Гавайях, пытаясь найти себя. Три года назад она вылезла из постели Бобби, чтобы сходить на пляж, позвонила ничего не подозревавшему любовнику уже из самолета и сообщила, что поиски начались.
Она была самой доброй, милой и умной из всех, кого я знал, талантливой и преуспевающей художницей. Но Пиа верила, что ее духовным домом является Уэймеа-Бей, а не Оскалуза, штат Канзас, где она родилась и выросла, и не Мунлайт-Бей, где она влюбилась в Бобби. А потом она заявила, что является инкарнацией Каха Хуны, богини серфинга.
Так что странные времена настали задолго до катастрофы в лабораториях Уиверна.
Мы остановились у подножия крыльца и сделали несколько медленных вдохов, чтобы очиститься от запаха смерти, пропитавшего нас, как маринад. Кроме того, мы воспользовались этим моментом, чтобы вглядеться в ночь, прежде чем окунаться в нее в поисках Большой Головы, отряда или новой угрозы, которой не могло предвидеть даже мое буйное воображение.
Над просторами Тихого океана раскинулись две гряды переплетенных облаков, плотных, как габардин, и занимавших бо́льшую половину неба.
— Можно купить лодку, — сказал Бобби.
— Какую лодку?
— Какую мы сможем себе позволить.
— И?..
— Остаться в море.
— Радикальное решение, брат.
— Днем парус, ночью вечеринка. Будем бросать якорь на пустынных пляжах и ловить тропические волны.
— Мы с тобой, Саша и Орсон?
— Захватим Пиа в Уэймеа-Бей.
— Каха Хуну.
— Морская богиня на борту не помеха, — сказал он.
— А горючее?
— Парус.
— Еда?
— Рыба.
— Рыба тоже может быть носителем ретровируса.
— Тогда найдем необитаемый остров.
— Где это?
— В заднице у нигде.
— И что дальше?
— Будем выращивать собственную еду.
— Фермер Боб.
— Без комбинезона со «слюнявчиком».
— Удобряющий землю собственным навозом.
— Самообеспечение. Это возможно, — стоял на своем Бобби.
— Так же, как ходить на медведя с рогатиной. То ли ты сваришь из него суп, то ли он сделает из тебя такос.
— Не сделает, если я научусь убивать медведей.
— Тогда прежде, чем поднять парус, тебе придется четыре года проучиться в сельскохозяйственном колледже.
Бобби сделал глубокий вдох, прочистил бронхи и выдохнул.
— Я знаю только одно: не хочу закончить свои дни, как Делакруа.
— Каждый, кто родился на этот свет, рано или поздно кончает, как Делакруа, — сказал я. — Но это не конец. Это путь. К тому, что наступит после.
