— Ну и образина, — сказал Бобби, прислонившись спиной к джипу.
— Настоящий громила, — согласился я.
Сидевший на крыше Большая Голова обратил взгляд к небу, словно изучая звезды. Его лицо было по-прежнему закрыто руками.
И тут я ощутил с этим созданием нечто общее. Поза и поведение Большой Головы подсказали мне, что он скрывает лицо от смущения или стыда, не желая, чтобы мы видели его отталкивающую внешность. Это означало, что он действительно чувствует себя уродом. Я понял его лишь потому, что сам двадцать восемь лет пробыл изгоем. Мне не было нужды скрывать лицо, но я с детства знал, что значит быть отверженным. Жестокие мальчишки дразнили меня упырем, Дракулой, привидением и еще хуже.
Я услышал собственные слова «настоящий громила», сказанные несколько мгновений назад, и поморщился. Наше преследование этого создания ничем не отличалось от издевательств, которые я вынес в детстве. Даже когда я научился давать сдачи, мои мучители не отставали, рискуя получить в глаз ради того, чтобы смутить или помучить меня. Конечно, то, что Орсону и Джимми угрожала опасность, до некоторой степени оправдывало нас. Мы не руководствовались здравым смыслом, но теперь меня угнетало ощущение злорадного удовольствия, с которым мы вели погоню.
Любитель звезд отвлекся от созерцания небес и снова уставился на нас, по-прежнему пряча лицо.
Я направил луч на залитую битумом дранку у ног создания, не желая светить ему прямо в глаза.
Это не заставило Большую Голову опустить руки, однако он испустил звук, не похожий на прежний вопль. Звук, странно противоречивший его внешности: то было нечто среднее между воркованием голубя и мурлыканьем кошки.
Бобби отвлекся от созерцания твари ровно настолько, чтобы обернуться на 360 градусов и осмотреть окрестности.
Я тоже едва отделался от неприятного ощущения, что Большая Голова отвлекает нас от более непосредственной угрозы.
— Слишком мирно, — резюмировал Бобби.
— Пока.
Воркованье-мурлыканье Большой Головы стало громче, а затем превратилось в беглый набор экзотических звуков, простых, ритмичных, упорядоченных и ничем не напоминавших животные. То были отчетливые группы слогов, полные модуляций, отмеченные чувством, и было нетрудно заподозрить в них слова. Речь Большой Головы еще нельзя было назвать языком, как английский, французский или испанский, но это была явная попытка передать какой-то смысл. Язык в стадии становления.
— Чего он хочет? — спросил Бобби.
Его вопрос независимо от того, понимал ли это сам Бобби или нет, означал, что создание не просто что-то лопочет, но разговаривает с нами.
— Понятия не имею, — ответил я.
Голос Большой Головы не был ни гневным, ни угрожающим. Странный, как волынка в составе джаз-оркестра, он был похож на голос девяти-десятилетнего ребенка, не совсем человеческий, но находящийся на полпути к нему; он был угловатым, ломким, не слишком музыкальным, однако в этом голосе чувствовалась молящая нотка, вызывавшая невольную симпатию к его обладателю.
— Бедный сукин сын, — сказал я, когда Большая Голова умолк.
— Ты серьезно?
— Серьезнее некуда.
Бобби изучил этого Квазимодо, ищущего свою колокольню[12], и наконец изрек:
— Может быть.
— Ей-богу, он горюет.
— Хочешь подняться на крышу и обнять его?
— Позже.
— Я включу в джипе радио. Можешь залезть туда и пригласить его на танец. А вдруг это его утешит?
— Я пожалею его издали.
— Типично мужское поведение. Говоришь о сострадании, а как доходит до дела, так в кусты.
— Я боюсь отказа.
— Ты боишься серьезной связи.
Большая Голова отвернулся в сторону, отвел руки от лица, встал на четыре лапы и пошел по крыше.
— Свети на него! — крикнул Бобби.
Я попытался, но это создание двигалось проворнее жалящей змеи. Я ждал, что оно спрыгнет прямо на нас или исчезнет за коньком, однако обезьяна прошла по гребню и без усилий перепрыгнула через пятиметровую пропасть между двумя бунгало. С кошачьей ловкостью она забралась на конек соседнего дома, встала на задние лапы, обернулась, окинула нас взглядом зеленых глаз, сиганула на третью крышу, перелезла через гребень и исчезла позади дома.
Во время этого стремительного бегства лицо обезьяны несколько раз оказывалось в луче света, меняясь, как в калейдоскопе. Это было скорее впечатление, чем настоящий образ. Задняя часть ее черепа была продолговатой, лоб нависал над большими, глубоко посаженными глазами. Грубое лицо искажали выдающиеся скулы.
