— Брат, — сказал Бобби.
Хотя самоуничтожение стаи не было прямо связано с исчезновением Орсона или похищением Джимми, оно делало необходимость найти мальчика и собаку еще более острой.
Похоже, Бобби впервые в жизни почувствовал, что поток времени уносит с собой его растворенную сущность, как вода, уходящая в дренажную трубу.
— Давай-ка прошвырнемся, — сказал Бобби. Мрачное выражение его глаз противоречило легкомысленному тону и небрежности фразы.
Я забрался в джип и хлопнул дверью.
Ружье снова заняло свое место.
Бобби включил фары и отъехал от тротуара.
Когда мы проезжали мимо могильного кургана, я заметил, что крылья теперь если и шевелятся, то только от ветра.
Ни Бобби, ни я не говорили о том, чему стали свидетелями. Не было таких слов на белом свете.
Миновав место побоища, он смотрел только вперед и ни разу не оглянулся на мертвых птиц.
А вот я не мог оторвать от них глаз — и обернулся, когда птицы остались позади.
В ушах у меня стояла музыка, исполняемая только на черных клавишах рояля, позвякивающая и диссонирующая.
Мертвый Город мог сойти за преддверие ада, где осужденные не горят на кострах и не кипят в масле, но подвергаются более суровому наказанию одиночеством и вечной тишиной, дабы как следует поразмыслили над своими прегрешениями. В таком случае мы были призваны освободить из чистилища две невинно осужденных души. Мы с Бобби обшаривали улицы в поисках следов моего лохматого брата или сына Лилли.
С помощью мощного ручного фонаря, который Бобби включил в розетку для зажигалки, я осматривал промежутки между домами, вздымавшимися, как надгробные плиты. Заглядывал в треснувшие или частично выбитые стекла, светившиеся, словно лица призраков, в колючие бурые живые изгороди и мертвые кусты, отбрасывавшие острые тени.
Хотя луч был направлен от меня, отсвет был достаточно неприятным. Глаза быстро устали; казалось, в них насыпали песку. Можно было надеть солнечные очки, которые я на всякий случай брал с собой даже ночью, но они чертовски затруднили бы поиск.
Медленно продвигаясь вперед и всматриваясь в ночь, Бобби спросил:
— Что у тебя с лицом?
— Саша говорит, что ничего.
— Ей нужно срочно привить хороший вкус. Что ты там ковыряешь?
— Ничего.
— Разве мама не говорила тебе, что ковырять нельзя?
— У меня ветрянка.
Держась правой рукой за рукоятку фонаря, пальцем левой я непроизвольно трогал болячку на лице, обнаруженную сегодня ночью.
— Синяк видишь? — спросил я, указывая на свою левую щеку.
— При этом свете нет.
— Больно.
— Ну, стукнулся обо что-то.
— Так оно и начинается.
— Что?
— Рак.
— Это просто прыщик.
— Сначала болячка, потом опухоль, а потом, поскольку у кожи нет защиты… быстрые метастазы.
— Ты пессимист, — сказал Бобби.
Бобби свернул направо и спросил:
— Много ли проку в твоем реализме?
Снова заброшенные дома. Снова мертвые изгороди.
— Да уж, головной боли он добавляет, — сказал я.
— Зато у меня от тебя голова раскалывается.
— Однажды у меня начнется головная боль, которая не пройдет никогда. Мозг будет поврежден ХР.
— Ох, мужик, у тебя психосоматических симптомов больше, чем у Скруджа Макдака[10] денег.
— Спасибо за диагноз, доктор Боб. За семнадцать лет ты не сказал мне ничего утешительного.
— Тебе никогда не требовалось утешений.
— Иногда, — сказал я.
Полквартала он ехал молча, а потом ответил:
— А ты никогда не дарил мне цветов.
— Что?
— Ты никогда не говорил мне, что я красивый.
Я волей-неволей расхохотался.
— Пошел в задницу!
— Ну вот… я же говорю, что ты жестокий.
Бобби остановил джип посреди улицы.
Я тревожно огляделся.
— Ты что-то видишь?
— Мужик, если бы я был в неопрене, то не стал бы останавливаться, — сказал он, имея в виду неопреновый непромокаемый костюм, который серферы надевают, когда температура воды слишком низка, чтобы раскатывать по волнам в одних плавках.
Подолгу находясь в холодной воде, серферы время от времени облегчаются прямо в костюмы. Это называется «уринофорией»; ощущение приятного тепла длится до тех пор, пока его не смывает морская вода.
Если серфинг не самый романтичный и замечательный вид спорта на свете, то я не знаю, что может его превзойти. Уж, во всяком случае, не гольф.
