— Радио — моя жизнь, — ответила она.
Здание тряслось, грохот поезда перешел в рев, и с потолка посыпалась цементная пыль.
Саша сказала:
— Нужно занести тебя в лифт.
Но Бобби посмотрел на меня и промолвил:
— Возьми меня за руку, брат.
Я взял его за руку. Она была ледяной.
Боль исказила его лицо, и он сказал:
— Кранты.
— Ни за что.
— У меня мокрые штаны, — прерывающимся голосом сообщил он.
Холод от его руки вонзался в мою ладонь, поднимался по предплечью и вгрызался в сердце.
— Ничего страшного, брат. Уринофория. Ты делал это и раньше.
— Я не в неопрене.
— Зато ты облагородил свой нынешний наряд.
Он засмеялся, но смех быстро перешел в кашель.
Доги объявил:
— Лифт готов.
— Сейчас мы перенесем тебя, — сказала Саша, когда с потолка начали валиться кусочки бетона.
— Никогда не думал, что умру так неэлегантно, — сказал Бобби, сжав мою руку.
— Ты не умираешь, — заверил я.
— Я люблю тебя… брат.
— А я тебя, — ответил я, и от этих слов мое горло стиснулось так, словно его закрыло заслонкой.
— Полный абзац, — сказал он слабеющим голосом; последний слог был еле слышен.
Взгляд Бобби остановился на чем-то далеком; ладонь, лежавшая в моей руке, обмякла.
Мое сердце покатилось по склону, как кусок скалы, и рухнуло в ненавистную тьму.
Саша приложила руку к его шее, чтобы ощутить пульс.
— О боже…
— Пошли отсюда. Немедленно, — настойчиво сказал Доги.
Голосом таким хриплым, что я не признал его за свой, я сказал Саше:
— Давай грузить его в лифт.
— Он умер.
— Помоги мне погрузить его в лифт.
— Крис, милый, он умер.
— Мы возьмем его с собой, — сказал я.
— Снеговик…
— Мы возьмем его с собой!
— Подумай о детях. Они…
Я был в отчаянии. Я сошел с ума. Темный водоворот горя помутил мой разум, лишив здравого смысла, но я не собирался оставлять его здесь. Я бы скорее умер вместе с ним, рядом с ним, чем оставил его здесь.
Я схватил Бобби за плечи и начал втаскивать его в лифт, понимая, что пугаю ребятишек, которые и без того напуганы до смерти, какими бы современными, хладнокровными и крутыми они ни казались. Я не ждал, что перспектива подниматься из ада в одном лифте с трупом заставит их запрыгать от радости, и не осуждал их. Так и должно было быть.
Когда Саша и Доги поняли, что я, черт побери, никуда не поеду без Бобби Хэллоуэя, они помогли мне втянуть его в кабину.
Грохот, завывание башни, треск, щелчки и хлопки, казалось говорившие о неминуемом скором взрыве, внезапно прекратились, дробь кусочков бетона смолкла, но я знал, что это ненадолго. Мы попали в «глаз бури» времени, в самый центр урагана. Приближалось худшее.
Как только Бобби оказался внутри, двери стали закрываться. Орсон успел заскочить к нам в последнюю секунду, и ему чуть не прищемило хвост.
— Что за чертовщина? — спросил Доги. — Я не нажимал на кнопку.
— Кто-то вызвал нас сверху, — сказала Саша.
Включился мотор, и кабина начала подниматься.
Я уже и так отчаялся и сошел с ума, но окончательно лишился рассудка, когда понял, что мои руки мокры от крови Бобби. С горя мне пришло в голову, будто я могу сделать то, что изменит все на свете. Прошлое и настоящее есть настоящее в будущем, а будущее вмещает в себя прошлое, как писал Т. С. Элиот; следовательно, время изменить нельзя и что будет, то и будет. То, что может случиться, является иллюзией, потому что единственная вещь, которая может случиться, случается, и мы ничего не можем с этим поделать, потому что обречены на это судьбой и оттраханы роком, хотя мистер Элиот излагал это иными словами. С другой стороны, Винни-Пух, куда менее глубокий мыслитель, чем мистер Элиот, верил в возможность всего на свете, потому что он был единственным плюшевым медведем на свете с головой, «полной ничего»; могло быть и так, что мистер Пух фактически являлся мастером дзен, знающим о смысле жизни не меньше мистера Элиота. Лифт поднимался — мы были на этаже Б-5, — и Бобби лежал на полу мертвый, а мои руки были мокрыми от его крови, и тем не менее в моем сердце жила надежда, которой я не понимал, но когда я попытался понять, почему она жива, то сообразил, что ответ заключается в необходимости соединить прозрения мистера Элиота с прозрениями мистера Пуха. Когда мы достигли этажа Б-4, я опустил взгляд на Орсона, которого считал мертвым, но который был снова жив, воскрешенный так же, как воскресла фея Динь-Динь, выпившая чашку с ядом, чтобы спасти Питера Пэна от дьявольских козней убийцы Крюка. Я был по ту сторону безумия, охваченный припадком лунатизма, больной от ужаса, от отчаяния и отсутствия надежды, и не мог не думать о милой Динь-Динь, спасенной неистовой
