Доги закончил с детьми и шагнул к Конраду, который лежал как мертвый. Отмотав кусок от катушки проволоки, которой пользовались убийцы, он связал Конраду ноги и заканчивал скручивать руки за спиной.
Мы не могли рисковать тащить этих двоих через лабиринт. Так как в некоторых тоннелях требовалось пробираться ползком, мы не могли связать им руки, а без этого они нам не подчинились бы. Завтра попробуем прислать за ними полицию… если здание не рухнет от феномена переноса времени, громыхавшего наверху.
Хотя потом я радовался, что не сделал этого, но в тот момент мне хотелось обездвижить их, заклеить рты изолентой, поставить на виду бутылку с водой и бросить подыхать от жажды.
Орсон допил «Эвиан», встал, шатаясь как младенец, часто задышал, поморгал, избавляясь от пелены в глазах, и с любопытством осмотрелся по сторонам.
— Поки акуа, — сказал я ему, что по-гавайски означает «собака богов».
Он слабо завилял хвостом, благодаря за комплимент.
По медной комнате пронесся звон, а затем скрежет раздираемого металла. Мы с Орсоном одновременно посмотрели на потолок, затем на стены, но поверхность меди оставалась гладкой.
Тик, тик, тик.
Я перетащил тяжелый холодильник к Орсону и открыл крышку. Он посмотрел на холодную воду, в которой стояли бутылки «Эвиана» и овощного сока, и начал радостно лакать ее.
Рандольф, лежавший на боку в позе эмбриона, застонал, но так и не пришел в себя.
Доги отмотал еще несколько метров проволоки, требовавшейся, чтобы закончить пеленать Конрада, и передал катушку мне.
Я перевернул Рандольфа лицом вниз и быстро связал ему руки за спиной. У меня было искушение затянуть проволоку так же туго, как она была затянута на детях и Орсоне, но я сдержался и сделал лишь так, чтобы он не мог освободиться.
Очевидно, Рандольф очнулся, когда я начал операцию, потому что, когда был наложен последний штрих, он сказал с четкостью, не характерной для того, кто только что пришел в себя:
— Я выиграл.
Я присел на корточки и заглянул ему в лицо. Левая щека Рандольфа лежала на медном полу, разбитые губы кровоточили. Правый бледно-зеленый глаз светился, но животного блеска в нем я не заметил.
Как ни странно, он был совершенно спокоен, словно не лежал беспомощный и связанный, а просто отдыхал.
Когда Рандольф заговорил, его голос был довольным, как бывает после приема легкого снотворного типа димедрола. Мне было бы легче, если бы он шипел, рычал и плевался. Но это необычное поведение показывало, что, несмотря на обстоятельства, он действительно чувствует себя победителем.
— Я буду на другой стороне прежде, чем закончится ночь. Они сняли двигатель. Но это не смертельно. Это что-то вроде… органической машины. Прошло время, и она выздоровела. Теперь она питается самостоятельно. Ты чувствуешь это? Чувствуешь?
Гул, подобный грохоту мчащегося поезда, был громче, чем раньше, и промежутки тишины сокращались. Хотя в этой комнате эффект был минимальным, шум и колебания пола ощущались и здесь.
Рандольф сказал:
— Для самостоятельного снабжения энергией ей нужно лишь немного помочь. Штормовой фонарь в трансляционной камере два часа назад — вот и все, что требуется для запуска. Это необычная машина.
— Ты работал в «Загадочном поезде»?
— МОЕ.
— Доктор Рандольф Джозефсон, — сказал я, внезапно припомнив имя руководителя, которое услышал на кассете Делакруа. Джон Джозеф Рандольф, мальчик-убийца, стал Рандольфом Джозефсоном. — И что будет? Куда она… уйдет?
Вместо ответа он улыбнулся и сказал:
— Так ворона явилась тебе? Она никогда не являлась Конраду. Он говорил, что являлась, но он лжет. Ворона явилась мне. Я сидел на скале, и ворона слетела с нее. — Он вздохнул. — Ворона, вырезанная в ту ночь на скале, слетела с нее у меня на глазах.
Орсон подошел к детям. Они наперебой ласкали его, и пес вилял хвостом. Значит, все будет хорошо. Конца мира не будет — во всяком случае, не сейчас, не сегодня. Мы выйдем отсюда, мы выживем, будем снова ходить друг к другу в гости и заниматься серфингом. Это гарантировано, это наверняка, решено и подписано, потому что нам даровано знамение, знак того, что наступают хорошие времена. Орсон вилял хвостом.
