Выбор оружия у Джонни тоже изменился: никаких молотков, обрезков труб, ножей для разделки мяса и колки льда, никаких топоров и даже экономящих усилия циркулярных пил и электродрелей. Теперь этот малый предпочитал огонь.
Кроме того, его жертвы стали более «однородными»; у него наконец появился свой конек. В последние два года это были исключительно дети.
Были ли все они детьми и внуками тех, кто перешел ему дорогу? Или это всего лишь последнее увлечение, добавлявшее азарта его черному делу?
Теперь я еще сильнее боялся за четверых ребятишек, оказавшихся в руках Джона Джозефа Рандольфа. Меня утешало только то, что согласно экспонатам этой дьявольской галереи, чиня свои зверства над группой жертв, он уничтожал их разом, на одном костре, словно совершал жертвоприношение. Следовательно, если один из похищенных детей был жив, то, вероятно, были живы и все остальные.
Мы думали, что исчезновение Джимми Уинга и трех других малышей имело отношение к передающему гены вирусу и событиям в Уиверне. Но не все зло в мире имеет источником работы моей ма. Джон Джозеф Рандольф изо всех сил стремился попасть в ад по крайней мере с двенадцати лет. Возможно, то, что я сказал Бобби вчера ночью, было правдой: Рандольф привез детей сюда только потому, что он случайно наткнулся на это место и ему понравилась здешняя атмосфера и сатанинская архитектура.
Галерея закончилась двумя экспонатами, которые заставили нас вздрогнуть.
На стене висел лист ватмана с изображением вороны. Той самой вороны. Вороны со скалы на вершине Вороньего холма. Складывалось впечатление, что лист приложили к камню и водили по нему карандашом, пока не проступил контур.
Рядом с вороной висела эмблема «Загадочного поезда», которую мы видели на космическом костюме Уильяма Ходжсона.
Вот оно. Опять Уиверн. Все-таки связь между Рандольфом и осуществлявшимися на базе сверхсекретными научными разработками была, но она могла не иметь отношения к моей ма и ее ретровирусу.
В море сомнений вдруг вырос островок истины. Я пытался ухватиться за его край, но мозг был слишком измучен и слаб, а скала оказалась чересчур скользкой.
Джон Джозеф Рандольф не просто «превращался». Может быть, он вообще не «превращался». Его связь с Уиверном была более сложной.
Я смутно припомнил историю о ненормальном мальчишке, который убил своих родителей в доме на краю города, у шоссе Гадденбека, случившуюся много лет назад. Но если я даже и знал его имя, то давно забыл. Мунлайт-Бей был городком консервативным, хорошо ухоженным, приманкой для туристов; здешние жители старались поддерживать миф о том, что это райский уголок, и умалчивать о его недостатках. Поэтому Джон Рандольф, сирота по собственному желанию, не имел шансов попасть в здешний музей восковых фигур или удостоиться чести быть занесенным в путеводитель наряду с другими знаменитыми местными уроженцами. Но если бы он уже взрослым вернулся сюда жить и работать задолго до похищения детей, это стало бы сенсацией. Прошлое всплыло бы, и я узнал бы обо всем благодаря сплетням.
Конечно, он мог вернуться под другим именем, еще в колонии официально перестать быть Джоном Джозефом Рандольфом с санкции благосклонных врачей, стремясь оставить прошлое позади, начать новую жизнь, исцелившись душой, восстановив самооценку и тому подобные тра-ля-ля. Выросший убийца, застреливший отца и зарубивший мать, мог ходить по улицам родного города неузнанным и устроиться в Форт-Уиверн на работу, связанную с «Загадочным поездом».
Джон Джозеф Рандольф… Это имя продолжало мучить меня.
Когда Мангоджерри повела нас по последнему пролету тоннеля, который мог оказаться тупиком, я бросил прощальный взгляд на галерею и, кажется, понял ее цель.
Сначала эта стена казалась мне бравадой, чем-то вроде выставки спортивных трофеев, витриной, возле которой Джонни мог бы засовывать пальцы под мышки, выпячивать грудь и пыжиться. Однако убийцы-психопаты, хотя и гордятся своими подвигами, редко рискуют показывать такие коллекции родным и соседям, а потому вынуждены распускать хвост лишь наедине с самими собой.
Потом я подумал, что выставка является чем-то вроде порнографии для возбуждения извращенного сознания. Газетные заголовки могли заменять этому подонку непристойные диалоги. Фотографии жертв и описания преступлений должны были возбуждать его сильнее, чем фильмы для взрослых категории «три Х».
