Священник дернулся от удара, но не упал и не перестал жалобно выть и терзать щеки.
Я услышал второй выстрел — «бам-м!», — а за ним третий.
Том Элиот рухнул на пол, скорчился, задрыгал ногами, как собака, во сне бегущая за кроликами, потом затих и умер.
Саша спасла его не только от мучений, но и от самоуничтожения, которое, как он считал, обрекло бы его бессмертную душу на вечное проклятие.
За время, прошедшее с той минуты, как священник бросил в Рузвельта стул, а в Сашу банкетку, произошло так много событий, что я удивился, услышав Элтона Джона, который все еще пел свою песню.
Прежде чем опустить подушку, Саша повернулась к телевизору и сделала то, чего давно хотелось всем нам, — выстрелила в экран.
Неподобающе веселая музыка наконец-то умолкла. Кинескоп разлетелся вдребезги, из телевизора посыпались искры, комната погрузилась в темноту, и мы насторожились. А вдруг это лишь показалось, что превратившийся священник мертв? Каждому из нас хватило бы трех выпущенных в грудь пуль «38-го», чтобы стать пищей для червей, но, как прошлой ночью заметил Бобби, накануне Апокалипсиса никаких правил не существует.
Я потянулся за фонариком, однако за поясом было пусто. Должно быть, он выпал во время схватки.
В моем воображении тут же возник воскресший священник, превратившийся в нечто такое, с чем не мог бы справиться целый батальон морских пехотинцев.
Бобби включил одну из настольных ламп.
Мертвый человек все еще оставался и человеком, и мертвецом. Смотреть на эту груду плоти было невыносимо.
Саша сунула «38-й» в кобуру, отвернулась, ссутулилась, опустила голову и прикрыла лицо рукой, пытаясь прийти в себя.
Выключатель был трехпозиционным, и Бобби убавил свет. Розовый шелковый абажур оставлял бо́льшую часть комнаты в тени, однако свет был достаточно ярким, чтобы развеять наши страхи.
Я подобрал с полу фонарик, щелкнул им и снова засунул за пояс.
Пытаясь справиться с одышкой, я подошел к одному из двух окон. Шторы, тяжелые и плотные, как шкура слона, должны были заглушить звук выстрела еще успешнее, чем подушка, через которую стреляла Саша.
Я отодвинул штору и выглянул на освещенную фонарем улицу. Никто не бежал к дому Стэнуиков и не показывал на него пальцем. Машин перед домом тоже не было. Улица казалась пустынной.
Насколько я помню, никто не произнес ни звука, пока мы не спустились по лестнице и не прошли на кухню, где при свете керосиновой лампы нас ждала серьезная кошка. Может быть, мы просто не сказали ничего запоминающегося, но мне кажется, что это шествие проходило в мертвой тишине.
Бобби снял свою гавайку и черный хлопчатобумажный пуловер, промокшие от крови. В его левом боку были четыре дыры — раны, нанесенные тератоидной рукой клирика.
Это полезное слово из научного лексикона моей матери означало нечто чудовищное, организм или часть организма, деформированные в результате повреждения генетического материала. Я всегда интересовался исследованиями и теориями ма, потому что, как она любила повторять, этот труд был «поисками бога в часовом механизме», а я считал ее работу самой важной на свете. Но бог предпочитает наблюдать за тем, что мы делаем с собой сами, и не облегчает нам задачу его поисков по эту сторону смерти. А когда мы думаем, что нашли дверь, за которой ждет он, та открывается и вместо божества показывает нам нечто тератоидное.
В ванной, смежной с кухней, Саша обнаружила аптечку и пузырек аспирина.
Бобби стоял у раковины, с помощью чистого полотенца и жидкого мыла промывал свои раны и тихонько шипел сквозь зубы.
— Больно? — спросил я.
— Нет.
— Дерьмово.
— А ты как?
— Синяки.
Четыре царапины на боку были неглубокими, но обильно кровоточили.
Рузвельт сел у стола, достал из холодильника несколько кубиков льда, завернул их в кухонное полотенце и приложил этот компресс к заплывшему левому глазу. К счастью, цветочная ваза не разбилась, иначе осколки могли бы угодить в глаз.
— Плохо? — спросил я.
— Бывало и хуже.
— Во время футбола?
— Алекс Каррас.
— Великий игрок.
— Приличный.
— Он валил вас?
— И не однажды.
— Как трактор, — догадался я.
— Бульдозер. Вроде этой вазы.
