И пылесосом орудует как сукин сын. Вскоре мы объединенными усилиями привели кухню в относительный порядок.
Но я боялся, что она никогда не станет прежней. В горке уцелела лишь одна полка с остатками вустерского фарфора. Зрелище было печальное — моя мать любила кофейные чашки, расписанные от руки яблоками и сливами, десертные тарелки с ягодами черники и грушами… Любимые вещи матери были не ею самой, а всего лишь вещами; и тем не менее, хотя нам хочется верить, что воспоминания так же вечны, как гравировка на стали, даже самые теплые и любовные из них пугающе эфемерны. Детали забываются, и лучше всего мы запоминаем то, что связано с местами и вещами; память реализуется в форме, весе и плотности реальных предметов и воскресает при прикосновении к ним.
Но будничный сервиз уцелел, и пока Рузвельт расставлял на кухонном столе чашки и блюдца, я сварил кофе.
Бобби обнаружил в холодильнике большую коробку, в которой хранились мои любимые булочки с орехами и корицей, и воскликнул:
— Carpe crustulorum!
— Что это? — спросил Фрост.
— Лучше не спрашивайте, — посоветовал я.
— Лови печенье, — перевел Бобби.
Я принес из гостиной пару подушек и положил их на стул, чтобы Мангоджерри — сразу проснувшаяся — могла усесться повыше и принять участие в пирушке.
Пока Рузвельт отламывал куски булочки и обмакивал их в блюдце с налитым для кошки молоком, пришла Саша, закончившая свое таинственное «дело». Рузвельт называет ее дочкой. И хотя иногда он говорит нам с Бобби «сынок», но Сашу ценит так высоко, что и в самом деле охотно удочерил бы ее. Я стоял за спиной Рузвельта, когда он обнял Сашу и поднял ее в воздух. Она утонула в этих медвежьих объятиях, как будто была маленькой девочкой; виден был только носок ее туфли, повисший в дюйме от пола.
Саша принесла из столовой свой табурет, поставила его между мной и Бобби, потрогала пальцем рукав гавайки и сказала:
— Потрясная рубашка.
— Спасибо.
— Я видела Доги, — сообщила Саша. — Он собирает снаряжение. Сейчас… начало четвертого. Мы должны быть готовы, как только стемнеет.
— Снаряжение? — переспросил Бобби.
— У Доги есть очень хорошая техника.
— Мы должны быть готовы к любым случайностям.
— Случайностям? — Бобби обернулся ко мне. — Брат, судя по лексике, ты спишь с агентом ФБР?
— Снаряжение нам понадобится, — обратился я к Саше. — Здесь был Мануэль с двумя подручными и конфисковал наше оружие.
— Перебили фарфор, — вставил Бобби.
— Поломали мебель, — добавил я.
— И пнули тостер, — закончил Бобби.
— Мы можем рассчитывать на Доги, — сказала Саша. — А тостер чем виноват?
Бобби пожал плечами:
— Он был маленький и беззащитный.
Мы сидели — четыре человека и одна серая кошка, — ели, пили и составляли стратегические планы при свечах.
— Carpe crustulorum, — сказал Бобби.
Саша помахала в воздухе вилкой и ответила:
— Carpe furcam[30].
Бобби поднял чашку, как будто произносил тост, и сказал:
— Carpe coffeum[31].
— Конспираторы, — пробормотал я.
Мангоджерри следила за ними с пристальным интересом.
Рузвельт, изучавший кошку так же, как кошка изучала нас, сказал:
— Она думает, что вы странные, но забавные.
— Странные, вот как? — спросил Бобби. — Не думаю, что людям свойственна привычка гоняться за мышами, а потом есть их.
Рузвельт Фрост разговаривал с животными задолго до того, как лаборатории Уиверна подарили нам четвероногих граждан, возможно, более сообразительных, чем их создатели. Насколько я знаю, его единственной странностью является вера в то, что мы можем общаться с обычными животными, а не только с теми, кто был создан с помощью генной инженерии. Он не заявляет, что был похищен инопланетянами, которые тщательно изучали строение его заднего прохода, не рыщет по лесам в поисках снежного человека или теленка Синего Буйвола, не пишет роман, диктуемый ему духом покойного Трумэна Капоте, и не носит шляпу из алюминиевой фольги, чтобы помешать микроволновому чтению его мыслей Американским союзом торговцев бакалейными товарами.
Рузвельт научился общению с животными у женщины по имени Глория Чан в Лос-Анджелесе несколько лет назад после того, как она помогла ему наладить диалог с его любимым псом, покойным Слупи. Глория рассказала Рузвельту подробности его быта и привычек, которые не могла знать. Их знал лишь Слупи и, видимо, сообщил ей.
