— Тогда мы займемся им сами. — Он сообразил, что все еще держит дубинку, и сунул ее в петлю на ремне. — Фрэнк — один из наших. Мы сумеем успокоить его.
— Он мог убить меня. Меня, Бобби, тебя, всех нас.
— Оставь это дело, Сноу. Я не буду повторять дважды.
Сноу. Не Крис. Разгром дома друга поставил все точки над i в слове finita[29].
— Может быть, похититель — тот самый парень из новостей, — сказал я.
— Какой парень?
— Который крадет ребятишек. Троих, четверых, пятерых маленьких детей. А потом разом сжигает их.
— Он тут ни при чем.
— Откуда ты знаешь?
— Это Мунлайт-Бей.
— Не все плохие парни плохи потому, что они «превращаются».
Он уставился на меня, приняв эту реплику на свой счет.
Я приступил к незаконченному делу.
— Тоби — замечательный парнишка. Я люблю его. Меня волнует его судьба. Это страшный риск. Но я надеюсь, Мануэль, что в конце концов все закончится хорошо. Надеюсь от души. По крайней мере, для него.
Он замешкался, но все же сказал:
— Сноу, предупреждаю в последний раз. Держись от этого дела подальше.
Какое-то мгновение я смотрел вслед человеку, уходившему из моего разгромленного дома в мир, который был разбит, как фарфор моей матери. У тротуара стояли две патрульные машины; Мануэль сел в одну из них.
— Заходи как-нибудь, — сказал я так, словно он мог меня слышать. — У меня еще есть бокалы и тарелки, которые ты можешь разбить. Выпьем по стаканчику пива, а потом ты разобьешь телевизор, порубишь топором мебель и, если приспичит, помочишься на ковер. Я приготовлю сырную запеканку, и мы изрядно повеселимся. Устроим праздник.
Хотя день был хмурым, темным и пасмурным, у меня защипало глаза. Я закрыл дверь.
Когда любимый человек умирает или, как в данном случае, исчезает навсегда, я неизменно превращаю боль в шутку. Даже в ту ночь, когда мой горячо любимый отец умирал от рака, я развлекался импровизациями на тему смерти, гробов и разрушений, причиняемых болезнью. Если бы я дал волю скорби, то пришел бы в отчаяние. А потом стал бы жалеть себя и окончательно расклеился. Жалость к себе вызвала бы мысли о том, кого и чего я лишен, об ограничениях, с которыми мне придется мириться всю жизнь, о моем вынужденном ночном существовании… В конце концов я действительно стал бы тем уродом, которым в детстве меня дразнили злые мальчишки. Нелюбовь к жизни всегда казалась мне святотатством. Но чтобы любить ее и в мрачные времена, нужно найти красоту в трагедии, красоту, которая на самом деле всегда присутствует в ней; мне она открывается через юмор. Можете считать меня черствым и даже бездушным за то, что я вижу смешное в потере и смеюсь на похоронах, но мертвых можно чтить со смехом и любовью, как мы чтили их при жизни. Должно быть, сам господь велел нам смехом выражать боль, потому что подмешал в глину, из которой создал Вселенную, изрядное количество абсурда. Должен признаться, я безнадежен во многих отношениях, но пока у меня сохраняется чувство юмора, я не совсем конченый человек.
Я быстро осмотрел кабинет, оценивая нанесенный ему ущерб, выключил свет и тем же маршрутом вернулся к двери гостиной. Разрушений было меньше, чем от визита Вельзевула, взявшего в аду пару отгулов, но столько же, сколько бывает во время среднего полтергейста.
Бобби уже выключил свет в столовой и при свечах наводил порядок на кухне, сметая осколки в совок и ссыпая их в большой бумажный мешок.
— Ты очень хозяйственный, — сказал я, присоединяясь к уборке.
— Думаю, в прежней жизни я был домоправителем у какой-нибудь венценосной особы.
— Какой именно?
— У русского царя Николая II.
— В таком случае ты плохо кончил.
— А потом возродился в теле Бетти Грэбл.
— Кинозвезды?
— Малый, другой Бетти Грэбл нет на свете.
— Я обожал тебя в «Мама носила трико».
— Спасибо. Но снова стать мужчиной очень приятно.
Закрывая первый мешок, пока Бобби открывал второй, я сказал:
— Меня надо было как следует вздуть.
— За что? За то, что я прожил множество жизней, а ты только одну?
— Он приходил сюда надрать мне задницу, хотя на самом деле хотел надрать ее себе.
— В таком случае он извращенец.
— Как ни горько, но ты прав. Он моральный извращенец.
