Когда Корнуэлл постучал, ведьма сама открыла дверь.
— Ага, — сказала она Мэри, — ты все же вернулась. Я всегда знала, что ты вернешься. С того дня, как пустила тебя по дороге, я знала, что придешь по ней обратно. Я пустила тебя вниз, в Приграничье, потрепала тебя по маленькому задику и сказала: “Отправляйся!”. И ты пошла, даже не оглянувшись, но меня не проведешь. Я же знала, что, когда ты подрастешь, то обязательно вернешься, ибо в тебе есть что-то от фей, и ты не годишься для того, человеческого мира. Тебе никогда не обдурить Старую Бабушку…
— Мне было всего лишь три года, — сказала Мэри, — а может, даже меньше. И ты не моя бабушка. Ты никогда не была моей бабушкой. И я не собираюсь опускать перед тобой глаза.
— Ты была слишком мала, чтобы знать, — сказала ведьма, — или понимать или помнить. Я могла оставить тебя здесь, но времена наступали опасные и неопределенные, и лучше было выставить тебя с заколдованной земли. Хотя это разрывало мне сердце, потому что я любила тебя, дитя мое.
— Все это неправда, потому что я ее совершенно не помню. — Мэри повернулась к Корнуэллу. — Она не моя бабушка. Она не была…
— Но именно я отвела тебя на дорогу в Приграничье, — возразила ведьма. — Я взяла в свою ладонь твою доверчивую маленькую ручонку и побрела, скрюченная артритом, который мучал меня в то время, а ты прыгала вокруг меня и болтала всю дорогу.
— Я не могла болтать, — сказала Мэри. — Я никогда не была болтуньей.
Дом был точно таким, как Мэри описывала его — старое обветшавшее строение на холмике, а под ним, весело бормоча, бежал через долину ручей, через который был перекинут каменный мостик, и тень его падала на блестящие струи. Возле дома росло несколько берез, а на лугу была живая изгородь из кустов сирени, которая начиналась и кончалась сама по себе, ничего не огораживая. За нею высились валуны, а за ручьем, сколько видел глаз, простирались болота.
Путники расположились у каменного мостика, отсюда им было видно, как Мэри и Корнуэлл, поднявшись на холмик и подойдя к крыльцу, беседовали у открытой двери.
— Ты всегда была испорченным ребенком, — говорила ведьма. — Вечно ты откалывала какие-то штучки, хотя в этом ты ничем не отличалась от других детей. Ты просто ужасно мучила бедного людоеда, тыкая палками в его пещеру и кидая камни. А еще ты напускала туда дыма, так что бедняга совершенно не мог спать. Ты удивишься, узнав, что он с нежностью вспоминает о тебе. Ты этого не заслуживаешь. Когда он узнал, что ты направляешься сюда, он вознадеялся увидеть тебя. Однако он великан, у него сильно развито чувство собственного достоинства, и вряд ли он позволит себе явиться сюда для встречи с тобой. Если ты хочешь увидеть его, нанеси ему визит.
— Я помню людоеда, — сказала Мэри, — и помню, как мы кидали палки в его пещеру. Не думаю, что мы с ним увидимся, хотя я не имею ничего против. Я часто вспоминала его и порой думала, в самом ли деле он людоед. Люди говорили, что так оно и есть, но я никогда не видела его, так что не знаю.
— Конечно, он людоед, и очень милый, — ответила ведьма. — Но я совершила оплошность. Я была так рада, увидев тебя снова, моя дорогая, что, боюсь, проявила невежливость. Я заставила вас стоять на пороге, хотя должна была пригласить вас к чаю. И даже ни одним словом не приветствовала этого прелестного кавалера, который служит тебе. Правда, — продолжала она, адресуясь к Корнуэллу, — я не знаю, кто вы такой; о вас и о всей вашей компании уже рассказывают удивительные истории. И, конечно, о тебе, — обратилась она к Мэри. — Я вижу, что у тебя больше нет с собой рога единорога. Только не говори мне, что ты его потеряла.
— Нет, он не потерян, — ответила Мэри. — Но его неудобно таскать с собой. Словно все время хвастаешься. Я оставила его у друзей, которые ждут возле мостика.
