И хотя Дзютабэй по-прежнему не вернулся, по приказу начальника станции створки переднего входа забили бамбуковыми жердями.
Дзютабэю было неведомо о происшедшем, однако сердце его томилось недобрым предчувствием, и в тот день он возвратился довольно рано, в час Вепря[24]. Увидев заколоченные ворота, он пришёл в изумление. Старый слуга вышел к нему из бокового входа.
— Беда, господин! Начальник почтовой станции приказал запечатать ворота. Ступайте скорее к нему и умоляйте его о прощении!
Дзютабэй поспешил к Фудзидаю и смиренно выслушал его. Начальник почтовой станции был в сильном гневе:
— В этой луне был твой черёд предоставить кров высокому гостю, однако ты посмел пренебречь своими обязанностями и отправился развлекаться, даже не известив об этом меня. Но теперь ничего не исправить. Тебе надлежит оставаться под домашним арестом в течение пятидесяти дней! — И Фудзидаю удалился в дом.
Делать было нечего, Дзютабэй подчинился. «Цветы сакуры были прекрасны. Но налетел ураган, и осыпались лепестки… Я вынужден повиноваться», — вздохнул он.
На другой день Фудзидаю отправил Дзютабэю известие:
«Государев гонец изволил прислать письмо с почтовой станции Акаси. Оно гласит: «Мы были намерены провести ночь в Кояно, однако неблагоприятные обстоятельства вынудили нас продолжить путь, блуждая в кромешной тьме. Конь наш споткнулся и сломал ногу, и теперь мы должны плыть до Цукуси[25] морем, в нарушение строжайшего государева запрета. Ежели мы не достигнем места нашего назначения в надлежащие сроки, то понесём суровое наказание. Не приведи бог, нам будут сопутствовать волны и буйный ветер… Конь был лучших кровей и стоил пятьсот канов[26]. Вам надлежит возместить этот ущерб». Кто, кроме тебя, Дзютабэй, заплатит за это? Срочно пришли пятьсот канов. Кроме того, тебе надлежит уплатить за доставку сих денег в столицу императорскому гонцу. Это составит ещё тридцать канов».
И Фудзидаю приказал Дзютабэю немедля уплатить деньги, а также определил срок его заточения: «Не переступай порога дома ещё пятьдесят дней. Когда государев гонец закончит дела на Цукуси и на обратном пути изволит проследовать через Кояно, мы принесём ему свои нижайшие извинения».
Пока Дзютабэй томился под домашним арестом, Фудзидаю с лекарем отправились в Кандзаки и потребовали от хозяина дома любви: «Пусть Мияги выйдет и подаст нам сакэ».
Однако хозяин сказал:
— Господин Кавамори, из вашего же селения, вверил Мияги моим заботам. Он строго-настрого за претил ей прислуживать прочим гостям. Такова его воля. Сейчас он находится под домашним арестом, так что я не могу испросить у него дозволения.
Надо ли говорить, что этот отказ лишь распалил зависть Фудзидаю? Они вместе с лекарем пили сакэ до тех пор, пока физиономии их не стали вовсе багровыми.
— За эту провинность Кавамори отрубят голову. Такой красавчик — да, жаль его! — орали они во всю глотку, чтобы услыхала Мияги.
Наконец они ушли. Уныние овладело Мияги. В отчаянии она возносила молитвы Будде, умоляя пощадить жизнь Дзютабэя, десять дней постилась, затворившись от мира, но всё было втуне — добрых вестей не поступало. Тогда хозяин с женой сказали Мияги:
— Ты умрёшь, если будешь так себя истязать. Надобно думать о своём здоровье и терпеливо ждать господина Кавамори. Неужели ты поверила Фудзидаю? Он был во хмелю, к тому же его снедала злоба. Он хотел досадить тебе. Что же до господина Кавамори, то он уже уплатил пятьсот канов, и рано или поздно его выпустят на свободу, да будет милостива к нему судьба.
Мияги, воспрянув духом, принялась усердно читать и переписывать сутры, возложила цветы на домашний алтарь и зажгла благовонные курения. Она неустанно молилась милосердной Каннон храма Накаяма-дэра.
Тем временем Дзютабэй, всё ещё сидевший под домашним арестом, простудился и занемог. Прослышав, что некий лекарь Тома весьма сведущ в искусстве врачевания, он решил послать за ним.
Осмотрев Дзютабэя, тот объявил:
— Болезнь крайне опасна. Ваше счастье, что вы позвали меня. Ещё немного — и было бы поздно.
С самоуверенным видом он самолично составил какое-то снадобье.
