Впрочем, меня Богуш, кажется, боялся тоже. Не сбежал, судя по всему, только потому, что лес и урса казались все-таки страшнее. Он послушно шагал рядом со мной, лишь иногда дико озирался и начинал что-то бормотать – наверное, узнавал места. Я ему ничего не объяснял, пусть Кристина старается, она у нас полька, сама говорила.
Тащить косулю было тяжело. Очевидно, Богуш это заметил и что-то спросил – я различил слово «важко», «тяжело». Потом знаками показал: давай понесу.
– Ты не унесешь, – покачал я головой. – Давай лучше по сторонам смотри и слушай как следует. И гляди веселей – тебе и правда повезло, только еще не понимаешь – как.
* * *
Выяснилось, что Кристина знает польский немногим лучше меня, изучавшего его по воспоминаниям деда и многосерийному фильму «Четыре танкиста и собака». Но Богуш успокоился, увидев лагерь и девчонок в нем, а пока ел, то и дело повторял «бардзо дзенкуе». Потом как-то сразу осоловел и свалился спать там, где ему указали место. С вопросами девчонки, конечно, навалились на меня и достали так, что я сбежал на верх пещеры. Туда ко мне влезла Танюшка с целым свертком одежды. Не обращая внимания на мой сердитый взгляд, она хладнокровно расположилась рядом и предложила:
– Померяй сапоги и прочее. Если все впору – то считай, что я тебя обшила на весь год. Даже куртку из медвежьего меха сделала, с капюшоном.
Я разулся и примерил новую обувь – с костяными пряжками и ремнями на щиколотке и по верхнему краю, ниже колена. Ощущение было странное – несмотря на прочную подошву, казалось, что стоишь босиком. Нога чувствовала почву и в то же время была надежно защищена от камней, сучьев и прочего.
Опыт удался. Я невольно улыбнулся:
– Хорошая вещь, – вырвалось у меня.
Танюшка вздохнула:
– Еще штаны заменить – и полностью первобытный человек… Ладно, меряй зимнее. Во мне погиб подпольный мастер-швейник, тебе не кажется? И отвернись, я тоже куртку примерю.
Танюшка расстаралась изо всех сил. Я, конечно, не ценитель, но мне одежка понравилась – у нее подворачивались и подстегивались к поясу длинные полы, и настоящая медвежья шуба превращалась в удобную куртку. Капюшон на затяжке оторачивал волчий мех. Я вообще-то не барахольщик, но одеждой залюбовался, а когда повернулся к Танюшке, то залюбовался вдвойне.
Эта нахалка здраво рассудила, что парням лишние украшательства ни к чему, поэтому всю силу творческой фантазии, отпущенную ей природой, бросила в прорыв на свой зимний гардероб, выглядевший в сравнении с моим, как парадная форма английского гвардейца рядом с застиранной гимнастеркой нашего солдата. Но тем не менее Танюшка смотрела на меня с не меньшим восхищением, чем я на нее.
– Какой ты ста-а-ал… – протянула она.
– Какой? – не понял я.
– Ну… такой. – Она покрутила рукой в воздухе. – Настоящий мужчина.
– Солидный? – невольно усмехнулся я.
– Нет. – Танюшка склонила голову вбок. – Солидный – это вот… – она обрисовала обеими руками живот, – спецраспределитель, пайки и «Волга». А ты не солидный стал, а… – Она нашла слово: – Надежный. Я, когда гляжу на тебя, не верю, что может быть плохой конец… – Она вздохнула и добавила: – Но ведь все наоборот – не может не быть плохого конца… Да, Олег?
У нее горестно блеснули глаза.
Я в два шага преодолел разделявшее нас расстояние и, взяв Танюшку за неожиданно холодные запястья – тонкие и сильные, – опустился на камень, увлекая ее за собой. Танюшка послушно села.
Я дунул ей в нос. И заговорил:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
