– А… да. – Я почувствовал, что краснею. Теория-теория, как же ты меня подводишь… Танька, паразитка, щелкнула меня в нос и хихикнула. Но тут же сказала серьезно-задумчиво:
– А там у нас этого еще долго не было бы, Олег.
– Там… – Я откинул свободную руку. – Там нас не могли убить, и я ложился спать уверенным, что утром тебя снова увижу…
– А ты хотел меня увидеть? – спросила Танюшка.
– Да.
– Ты меня любил там?
– Я не понимал этого, Тань, – признался я. – Просто – не понимал.
– Давай тогда еще раз. – Она легла на бок и подперла голову ладонью. – У тебя получится?
– Вполне, – улыбнулся я, тоже поворачиваясь к ней лицом. – Только подожди. Вот. Послушай.
Я закрыл глаза и заговорил…
Чашу из лунного серебра
У околицы дева мне подала.
Сказала: «Да будет от бед броней
Моя любовь, что вечно с тобой.
Но если в далекой чужой земле,
Мой милый, забудешь ты обо мне,
Вода, что ты пил, что сладка, как мед,
Пусть станет ядом, тебя убьет…»
…Шли дни и за днями – другие дни.
Я шел вместе с ними и понял – брони
Надежней, чем милой любовь моей,
Мне не носить до скончания дней.
Но вот в шумной, жаркой южной стране
Вельможи дочь знатного глянулась мне.
И я, очарован ночью волос,
Меч и отвагу в выкуп принес.
Из женихов был я лучшим – и вот
Отец свою дочь мне женой отдает.
Забыл я дом, чашу из серебра
И ту, с которой гулял до утра.
Забыл я рассвет над дубовым крыльцом,
Забыл я клятвы и мать с отцом.
И вот на шумном и людном пиру
Из рук черноглазой я чашу беру…
…И ядом мне стала родная вода.
Я чашу с вином не донес до рта.
И от измены распалась броня —
Любовь русокосой, ждавшей меня…
* * *
Густая тень олеандра падала на наши лица приятной прохладой, а все остальное тело окатывали волны жара, в котором кожа казалась золотистой. Пахло разогретым медом – то ли от Танюшки, то ли просто воздух пропитался этим запахом. Оглушающе гремел хор цикад вокруг.
Танюшка села, опершись твердой ладонью о мой живот (похоже, ей это доставляло удовольствие, а я еле успел его напрячь), склонила голову набок, волосы волной упали ей на плечо и руку. Глаза девчонки зажглись изумрудным пламенем.
– А хочешь, я тебе станцую? – не дожидаясь ответа, она вскочила и, прогнувшись назад, уперла руки в бока, а потом тряхнула волосами так, что меня (несмотря на все, что уже было) опять почти «зажгло». Я приподнялся на локтях – и только в этот момент понял, что ни капельки ее не стесняюсь (странное было ощущение, я такого никогда в жизни не испытывал). – Смотри, Олег!
Я не понял, что именно она танцевала. Что Танюшка это умеет, я вообще-то знал давно (и, кстати, всегда комплексовал, что не могу толком ее тут «поддержать»). Но я не знал, что она умеет так танцевать. И не заметил даже, как сам поднялся на колени, не отрывая глаз от бешеного танца, похожего на… разогретый мед, смешанный с треском цикад, – словно бы сама земля подкидывала Танюшку. А она смеялась, в какой-то миг прыгнула ко мне – и я, угадав, чего она хочет, подставил ей «замок» из рук, поймал ее узкую, твердую, горячую ступню и метнул гибкое, сильное тело вверх – Танюшка прокрутила сальто и продолжала танец, не потеряв дыхания.
Цикады. Солнце. Горячий мед. Золото на коже.
И беда, и радость, и горе, и счастье, и боль, и смех – все тут ярче и острее, чем там, где мы были раньше. Одно стоит другого, а все вместе временами стоит того, что мы потеряли.
– Иди сюда! – крикнула Танюшка, протягивая ко мне прямые руки в то время, как остальное ее тело продолжало ритмично надламываться в поясе и коленях – влево-вправо.
– Я не умею, ты же знаешь! – засмеялся я, но вскочил на ноги, и Танюшка, дернув меня за руку, подтянула ближе, замотав головой:
– Умеешь! Просто ты этого не знаешь! Ну, давай вместе со мной! И-и!..
…Земля была теплой и сухой – и как будто правда подталкивала в ступни. Лицо Танюшки металось перед глазами – смеющееся, с блестящими зубами и глазами, в ореоле подсвеченных солнцем волос.
– Получается! У тебя получается! – кричала Танюшка. Потом сильно оттолкнула меня от себя и весело сказала: – А без одежды ты, между прочим, еще симпатичнее…
Я шагнул к ней, и мы положили руки друг другу на плечи. Танюшка кусала уголок губы.