Я ощутил иное тепло – мягкое и чуть влажное. Это были Танюшкины губы возле моего уха.
– За тебя, – услышал я отчетливо. – Ты не видел, каким тебя принесли. Ты был белый с синим, как снег лунной ночью. И все лицо внизу – в засохшей крови. Я подумала, что ты можешь умереть. И мне стало так все равно… так все равно, Олег… Я решила – вот не станет тебя, и меня не станет… Сяду у стены и превращусь в камень. Ты знаешь, что Ольга сказала – наверняка умрешь?
– Знаю, – спокойно ответил я. – Я живучий. И потом, с моей стороны было бы хамством умереть, если ты…
Я умолк. Опять словно перегородка в горле опустилась.
– Что умолк, мастер клинка? – Я не мог понять, насмешка в ее голосе или что?
– Так меня называют? Зря, – ответил я.
– А по-моему – нет, – ответила Танюшка, а у меня не получалось понять, доволен я изменением темы или нет. – Послушай, помнишь, как нам не хватило места на танцплощадке, и ты начал танцевать прямо в аллее?
– Один из немногих случаев, когда ты завела меня на танец. – Я улыбнулся. – Правда, это не танец, а так… ритмичное подергивание.
– Все равно… А через две минуты танцевала вся аллея… Скажи, Олег, – она пошевелилась, – ты ощущал гордость, что люди делают то же, что и ты?
– Я это в одном кино видел, – признался я. – Не помню, в каком. И повторил… Нет, какая гордость? Я же для тебя танцевал, не для них. Даже не для себя… Да и вообще я не люблю кого-то вести за собой. Это значит – отвечать, а отвечать очень трудно… Теперь я это точно знаю.
– А ты правда не чувствуешь, как пахнут цветы? – тихо спросила Танюшка.
– Я не различаю, как они пахнут. Тань, ты единственный человек, которому я их дарил. Просто потому, что тебе нравятся цветы… Знаешь, Тань, когда тебя нет рядом – я не существую.
СКАЗАНО.
– Ты меня видишь? – спросила Танюшка.
– Нет, – чуть пошевелил я головой.
– Поверни голову, – попросила она.
Я повернул. И поймал ее губы своими. Так получилось, только Танюшка этого и хотела. А я… я не знаю, хотел ли я этого. Я об этом вообще не думал и сказал, когда Танюшка чуть отстранилась, – первое, что пришло в голову:
– Обжегся… А почему мы раньше не целовались?
– Потому что впереди было много времени, – мудро и спокойно ответила она. И добавила: – У тебя губы пахнут морозом. И еще травой. Полынью.
– А у тебя молоком, – прошептал я и сам не заметил, как мы поцеловались опять. – Спасибо, Тань.
– Не за что, мой рыцарь, – отозвалась она. – Давай спать. Может быть, утром будет лето?
– Может быть, – согласился я.
* * *
Проснулся я от того, что ощутил – пора просыпаться; неясно, почему, но отчетливо. Танюшка сопела рядом. Было тепло в мешке, но лицом я, подняв клапан, ощутил резкий холод. Снаружи стояла тишь, но в то же время накатывало на меня какое-то напряжение. На миг мне представились урса – стоят снаружи и рассматривают наши глупо брошенные лыжи. Наши предки верили, что злые духи караулят тех, кто счастлив, чтобы нанести удар, когда человеку хорошо…
Своих часов я не видел, но, кажется, уже начинало светать, а значит – было холоднее всего. Я начал выбираться из спальника. Танька тихо застонала, пробормотала: «Ну куда ты?..» Я ничего не ответил, и она толком не проснулась. Я ощупью нашарил палаш и дагу. Попался под руку наган, но я не был уверен, что он сработает на таком морозе. Кое-как развернувшись в тесной темной норе, я собрался и толчком выбросил наружу закрывавший вход блок.
В меня вонзились два ножа. Один – в глаза: ослепительно-алым утренним сиянием полыхали снега. Второй – в легкие: ледяной воздух вошел внутрь, как безжалостный, остро заточенный гвоздь. Окажись вокруг урса – я был бы убит на месте. Меня парализовало.
Урса снаружи не было. Но и пустоты не было тоже.
Около наших лыж – всего в трех шагах от меня – как-то по-звериному и в то же время очень ловко-пластично сидел на корточках, упираясь левой рукой в снег, мальчишка немного помладше меня. Чуть шевелился мех на отброшенном на плечи широком капюшоне куртки. На длинных каштановых волосах серебрился иней. С узкого, смуглого от ветра и мороза, правильного лица прямо на меня смотрели большие голубые глаза. За левым плечом поднималась рукоять меча-бастарда. Широкие – шире наших – лыжи и хорошо увязанный вещевой мешок лежали возле наших лыж.
