Быть может, Дэвид был прав, и любовь — это слишком важное чувство для того, чтобы от него отказываться.
Я все думала и думала о Дэвиде, вспоминая, как он просил меня поехать с ним. И чем больше книг я читала, тем больше убеждалась в том, что люди готовы принести в жертву все самое дорогое ради человека, которого любят.
Нескоро пришла я к такой мысли, но осознав это, я сказала себе, что если бы я очень сильно любила Дэвида, то поступила бы так, как он хотел, даже вопреки собственным принципам.
Я чувствовала, что для того, чтобы вновь завоевать его любовь, я должна принести эту жертву, и что нет на свете ничего слишком трудного и слишком страшного, чего бы я не сделала ради того, чтобы Дэвид снова полюбил меня.
Ночи напролет я лежала без сна, мечтая о том, как в один прекрасный день я приду к Дэвиду и скажу ему;
— Меня больше нельзя назвать «чудовищно невежественной» и «до смешного невинной». Я теперь многое знаю, и я искушена в любви.
И я представляла себе, как он протянет ко мне руки и скажет, что любит меня, и после этого мы снова будем счастливы. Даже мысль о том, что Дэвид прижимает меня к себе и целует, наполняла меня тем же восторгом и удивлением, какие я ощутила при самой первой нашей встрече.
Хотя прошло уже немало времени, но одна мысль все-таки утешала меня, и это была уверенность в том, что если Дэвид не женился на мне, то он не женится и ни на ком другом.
Но, говорила я себе, быть может, когда он увидит, как я изменилась и какой огромный труд я проделала ради любви к нему, он все-таки попросит меня стать его женой. Вместе с тем, я чувствовала, что это не более чем мечта, нереальная, неосуществимая мечта, которая никогда не исполнится. Но все-таки я должна в нее верить!
Выхода у меня не было. Я должна была стремиться изменить себя, потому что знала: без Дэвида я никогда не буду счастлива, а, значит, и жизнь моя потеряет всякий смысл.
Голос мой затих в темноте спальни. Должно быть, я говорила очень долго. Я до такой степени погрузилась в воспоминания, что почти забыла о том, что Дэвид действительно находится здесь и слушает меня.
Это было все равно, что говорить с воображаемым Дэвидом, как я делала каждую ночь с тех пор, как убежала от него.
Я вздрогнула, когда снова услышала его низкий голос. Он спросил:
— А что случилось потом, Саманта?
— А потом… я встретила Питера и Виктора, — ответила я.
— Расскажи мне о них, — потребовал Дэвид.
Джайлз повез меня в Сайон-Хаус, принадлежащий герцогам Нортумберлендским, чтобы сфотографировать в интерьерах дворца. Это была идея журнала «Вог» — им хотелось, чтобы модели Джайлза позировали ему в реальной обстановке фешенебельных загородных дворцов.
Сайон-Хаус оказался поистине сказочным местом! Я никогда не думала, что существует столь изысканные и роскошные интерьеры. Интересно было бы увидеть этот особняк в былые времена, когда по его залам расхаживали десятки лакеев в ливреях с серебряными пуговицами, а герцог Нортумберлендский устраивал грандиозные приемы, на которых бывали члены королевской фамилии.
Все годы воины особняк был необитаем, и это придавало ему несколько нежилой вид, какой обычно бывает в доме, где хозяева не живут. Но все-таки его великолепие по-прежнему поражало воображение, и мне доставляло истинное наслаждение позировать в холле с колоннами и позолоченными статуями, или в длинной картинной галерее, или в роскошно обставленных залах.
Джайлз закончил работу со мной и стал фотографировать Мелани и Хортенз, а у меня выдалась свободная минутка, и я решила прогуляться по галерее, чтобы осмотреть картины.
Стоя перед прекрасной картиной кисти какого-то голландца, я вдруг услышала, как ко мне сзади кто-то подошел. Думая, что это Джайлз, я сказала:
— Интересно, кто написал эту картину?
— Ян Ван Эйк, — ответил мужской голос, и я изумленно обернулась.
Это оказался вовсе не Джайлз, как я предположила. Передо мной стоял молодой человек с пышной шевелюрой, на вид ему было лет тридцать. Он был без шляпы, а в руках у него был большой блокнот. Он без сомнения был джентльменом, и я решила, что он принадлежит к герцогской семье.
