Наконец ужин был заказан, и Дэвид спросил:
— Что бы вы хотели выпить, Саманта? Я подозреваю, что вы не слишком любите шампанское, хотя этого и можно было бы ожидать от такой девушки, как вы.
— Я его совсем не люблю, — ответила я.
— Вы — кладезь сюрпризов, — сказал Дэвид. — Тогда мы закажем очень легкое белое вино. Я уверен, что вы предпочитаете именно его.
Он заказал вино, а когда Анри спросил: «Аперитив, месье?», Дэвид вопросительно посмотрел на меня.
— Это обязательно? — спросила я. — Я, право, не люблю коктейлей.
Дэвид испытующе посмотрел на меня, точно не веря, что я говорю правду. Но все-таки он заказал себе мартини, а для меня попросил принести томатный сок.
Когда Анри ушел, он снова сел напротив меня и спросил:
— Вы счастливы, Саманта?
— Очень, очень счастлива, — ответила я. — Я так мечтала о том, чтобы увидеть вас сегодня вечером.
Но сказав это, я тут же подумала, что чересчур пылко, а может быть и чересчур откровенно выражаю свои чувства. Я могу переусердствовать, и тогда Дэвид подумает, что я вешаюсь ему на шею. Я отвернулась от него, но чувствовала, что он смотрит на меня.
Спустя минуту он сказал:
— Я хотел спросить вас кое о чем, Саманта. Скажите, вас многие мужчины целовали?
Это был не тот вопрос, которого я ожидала, и я почувствовала, как краска бросилась мне в лицо. И впервые я подумала о том, что слишком быстро позволила ему целовать себя. Ведь мы ничего друг о друге не знаем, и он даже не сказал, что любит меня.
А ведь я говорила себе, что ни за что не позволю мужчине целовать себя, пока не буду уверена, что он любит меня по-настоящему. Ведь папа без сомнения имел в виду именно это, когда говорил, что я должна «беречь себя для человека, который станет смыслом моей жизни».
Мне было ясно, что Дэвид единственный, кто много для меня значит, но ясно было и то, что все произошло слишком быстро и что я, быть может, вовсе не значу для него так много, как он для меня. Я готова была сгореть от стыда, щеки у меня пылали все ярче, но я и в самом деле не знала, что сказать.
— Вы покраснели, Саманта! — сказал Дэвид удивленно.
И так как я все еще сидела, отвернувшись от него, он протянул руку, взял меня пальцами за подбородок и повернул мое лицо к себе.
— Почему мой вопрос привел вас в такое замешательство? — спросил он. — Кто это вас так страстно целовал, что вы краснеете при одном упоминании об этом?
Он говорил довольно резко, и его тон заставил меня сказать ему правду. Я тихо проговорила:
— Никто…
— Что значит «никто»? — еще более резко спросил он.
— А то и значит, что никто меня… не целовал. Кроме вас.
Он отнял пальцы от моего подбородка и уставился на меня во все глаза.
— И вы думаете, я вам поверю?
— А почему нет? — спросила я.
— Ни за что не поверю, что такое возможно.
— Но почему?
— Девушка с вашей внешностью, фотомодель Джайлза Барятинского!
— Но при чем здесь это? — удивилась я.
Мне было очень трудно отвечать ему спокойно и рассудительно, в то время как он не сводил с меня глаз и точно буравил насквозь своим взглядом. По всему было видно, что он мне не верит, но я никак не могла понять, отчего ему кажется, что я лгу. И все же я чувствовала, что его и в самом деле одолевают сомнения. Я отвела от него взгляд и в смущении опустила глаза. Кажется, именно этот мой взгляд журналисты окрестили «загадочным».
Дэвид, как видно, собирался мне что-то сказать, но в этот момент официант принес коктейль и томатный сок.
Это вернуло меня к действительности и словно бы освободило от чар, которыми Дэвид опутывал меня. Официанты захлопотали около нашего стола, стали подавать блюда, и мы с Дэвидом заговорили о другом.
Сперва речь шла о вполне тривиальных вещах, но затем он заговорил на более серьезные темы и стал делиться со мной своими мыслями и чувствами. Это было захватывающе интересно.
Я ведь и в самом деле ничего не знала о том, что происходило за пределами Литл-Пулбрука. Папа выписывал «Морнинг Пост», но у меня никогда не хватало времени просматривать газету. Наверное, это было не слишком разумно, потому что многое, что происходило вокруг, мне было неведомо. Я ничего не знала об ужасающей безработице на севере страны, о несправедливости по отношению к рабочим, которые не получали оплачиваемого отпуска, о том, что они устраивали забастовки из-за того, что семьи их находились на грани голодной смерти.
