Омар Хайям воздел руки к небу и торжественно провозгласил:
– Жизнь, друзья, жизнь!
Он обнял своих друзей, прижал каждого к груди.
– Вот так, как я обнял вас, – сказал он, – так и жизнь объемлет и любовь и поэзию. Если за поэзией не признавать права называться самой жизнью, значит, выхолостить ее. Как холостят баранов и прочих животных. Да, друзья мои, я пришел к этому выводу, прожив почти сорок пять лет.
Васети попытался поймать хакима на слове:
– Значит, ты поэт, хотя ты это и пытаешься отрицать.
Хаким энергично возразил:
– Я говорю о поэзии, а не о поэтах. Поэт – Фирдоуси. Поэты – Рудаки и Дакики. Поэт в наше время – хаким Санаи. А все те, кто наловчился сочинять бейты и рубаи, газели и касыды, – все эти «цари поэтов» при дворах, позорящие просвещенный слух, – дурацкие создания. Я говорю не об их поэзии. Я говорю не о поэзии, угодной шахам, султанам, хаканам и их многочисленным визирям. Это не поэзия! Это подобие поэзии, фальшивая подделка. Когда мудрые люди говорят слово «поэзия», значит, имеют в виду саму жизнь, то есть жизнь, продолжающуюся в поэзии, один из рукавов реки жизни. А река жизни – да будет вам известно! – широка и необъятна.
Васети сказал:
– Уважаемый хаким, нас сейчас трое. Над нами только звезды, а под нами спящий Исфахан. И мы должны говорить только правду. Верно говорю?
– Да, – подтвердил хаким. – Это условие нашей дружбы, общей работы и общей цели.
– Прекрасно! – воскликнул Васети. – Ответь мне, уважаемый хаким: что есть твои стихи?
Во вселенной наступила тишина. Секунда. Другая. Целая минута тишины! Омар Хайям обдумывал свой ответ: правдивый, искренний.
– Какие стихи ты имеешь в виду?
– Которые мы читаем на полях твоих геометрических вычислений и философских трактатов, – пояснил Васети.
Опять тишина во всей вселенной. Секунда. Другая. Целая минута тишины! И хаким ответил:
– Это часть моей жизни. – И скороговоркой добавил: – Но я не поэт. Это звание слишком высокое. – И еще добавил: – Эклиптика пронизывает все существо созвездия Девы. Очень жаль, что где-то рядом нет созвездия Поэзии…
– А Лира? – спросил Хазини.
– Это не совсем то. На ней может бренчать любой.
18. Здесь рассказывается о том, как хаким пирует с прекрасной Айше на берегу Зайендеруда
– Аллах накажет тебя! – говорит Айше.
– Ну и пусть! – отвечает Омар Хайям.
– И ты не боишься его гнева?
– Боюсь.
– А почему же ты говоришь «ну и пусть»?
Хаким не желает нынче ломать голову над различными вопросами. Он отвечает весело первыми сорвавшимися с языка словами:
– А потому, Айше, что гнев твой страшнее.
Эта небольшая лужайка, на которой устроились Айше и Омар Хайям, словно зеленое ложе. Со всех сторон она окружена кустарниками. В двух шагах шумит, пенится на камнях, бурно лижет берега светло-зеленая рока Зайендеруд.
Над головою кусок неба – с одеяло, не больше. Такое синее небо, излучающее зной. На траве белая скатерть. Вина и фруктов вдоволь. Фрукты и жареное мясо. Зелень и мясо. Но главное – вино. Такое сыскать не так-то просто. И тонкостенные глиняные чаши отменной работы. Их очень много. Ибо хаким любит в разгар пирушки разбивать чашу о какой-нибудь камень. Черепки разлетаются в стороны. С треском. И Омар Хайям хохочет. Ему становится веселее, когда разбиваются чаши…
Сколько лет Айше? Может быть, восемнадцать? Ее мать убирает нижний этаж обсерватории. Это бедная женщина. И у нее единственная дочь. У Айше большие, грустные глаза. Хаким их называет «глазами тюрчанки». И поясняет:
– Глаза тюрчанки – прекраснейшие в мире.
Айше краснеет, бледнеет и снова краснеет.
– Я очень стар? – спрашивает Омар Хайям.
Она не отвечает.
– Наверное, очень, – вместо нее произносит сам хаким.
– Нет, не очень, – говорит она. И краснеет. – Аллах накажет тебя.
– За что же, Айше?
– За то, что изменяешь ей…
Он привлекает ее к себе: ну зачем забивает она себе голову чужою любовью?
– Я люблю всех женщин, – говорит Омар Хайям.
– Как всех? – удивляется Айше.
– Разумеется, всех. Очень просто.
И он целует ее. И ей волей-неволей приходится верить ему, ибо нет, наверное, на свете поцелуев слаще этих…
– И потому я люблю тебя, – поясняет он.
