-- Готовится! -- пояснила мне Юлечка.
Среди толпы я заметила группу людей, чем-то от других отличавшихся: они держались вместе, оживленно разговаривая, было даже похоже на спор. В их внешности было что-то особенное -- некая холеность, стать, добротные шубы, щегольские меховые шапки; у двоих волосы выступали из-под меха -- длинные, почти до плеч.
-- Музыканты! -- шепнула Юлечка. -- Всегда бывают здесь, когда он играет!
Мороз пощипывал. Люди постукивали нога о ногу. Ожиданье становилось томительным. И все-таки оно взорвалось нежданно. Словно небо рухнуло! Грозовой удар! Гул -- и второй удар. Мерно, один за другим рушится музыкальный гром, и гул идет от него... И вдруг -- заголосило, залилось птичьим щебетом, заливчатым пением каких-то неведомо больших птиц, праздником колокольного ликования! Перекликанье звуков, светлых, сияющих на фоне гуда и гула! Перемежающиеся мелодии, спорящие, уступающие голоса. Это было половодье, хлынувшее, потоками заливающее окрестность... Оглушительно-нежданные сочетания, немыслимые в руках одного человека! Колокольный оркестр!..
Подняв головы, смотрели стоявшие на того, кто играл вверху, запрокинувшись,-- он, казалось, летел бы, если б не привязи языков колокольных, которые он держал в самозабвенном движении, как бы обняв распростертыми руками всю колокольню, увешанную множеством колоколов. Они, гигантские птицы, испускали медные, гулкие звоны, золотистые, серебряные крики, бившиеся о синее серебро ласточкиных голосов, наполнивших ночь небывалым костром мелодий. Вырываясь из гущ звуков, они загорались отдельными созвучиями, взлетавшими птичьими стаями, звуки -- все выше и выше наполняли небо, переполняли его. Но уже бежал по лесенке псаломщик:
-- Хватит! Больше не надо звонить!
А звонарь, должно быть, "зашелся", не слушает! Заканчивает свою гармонизацию...
-- Дда! -- со слезами на глазах сказал высокий длиннобородый старик,-много я звонарей на веку моем слышал, но этот... И не хватило слов! Люди спорили.
-- У него совершенно органный звук! -- говорил кто-то. -- Я ничего подобного...
-- Да нет, не орган! Понимаете, это -- оркестр какой-то!
-- Гений, конечно!
-- Так ему же Наркомпрос колоколов, говорят, навыдавал! -- пробовал "объяснить" какой-то голос.
-- Ну и что же? Наркомпрос, что ли, играет? Нам с тобой хоть со всего Союза колокола привези...
-- Да, много звонарей я на веку моем слышал, -- повторял, восхищаясь, длиннобородый старик, -- но этот...
Темные -- уж не глаза, а очи Юлечкины из-под пухового платка сверкали, -- похоже, что материнской гордостью.
-- Не напрасно я вас сюда привела?
Не было слов ответить!
Народ расходился. Мы ждали виновника торжества.
Он вышел к нам радостный, возбужденный.
Взгляд, которым одарила его Юлечка, был от земли оторван. Он был отражением прозвучавшего чуда. Но, увидав красные от мороза уши Котика, она вернулась к реальности.
-- Пойдемте к нам, -- сказала она просто, -- мама сейчас нас чаем напоит! И лекарство вам даст, вы же простужены... Глава 3
На другой день Котик, зайдя ко мне, поделился новостью:
-- Я был у Глиэра. Вчера! Да! -- вскрикнул он, -- он хо-хочет учить меня по всем правилам кккомпозиции! Это же совсем мне не нужно! На фортепиано! Что можно ввыразить на этой темперированной ддуре с ее несчастными нотными линейками? Ммои кколоккольные гармонизации -- разве он их не слышал? Когда уммерла моя бабушка, я упал в припадке, но когда я потом встал, я сразу сыграл новую гармонизацию, и я тут же ее записал, но запись... всегда нне то получается, онни этто не понимают!
Он сказал эти слова с такой горечью, что на лице его появилась гримаса, в миг состарившая его.
-- Я это все знал, когда начинал мои детские соччинения, я вам их покажу, когда ввы ко мне придете, -- ведь я тогда еще не встретился с кколоколами! Преппопдобные! Они же не понимают, что такое кколо-кола! Нно я обещал вам показать схему! Мой 1701-й звук! -- оживился он и попросил лист бумаги.
Пока я в кухне готовила нам ужин, разогревала чечевичную кашу и клюквенный кисель, Котик, сев на диван в моей комнате, что-то чертил и надписывал. Но я настояла, чтобы он сначала поел. Он согласился охотно. От еды лицо его порозовело, он сидел такой красивый, привлекательный, нарядный, здоровый, что странно было вспоминать его небесную музыку. Непостижимо, что за странный конгломерат этот человек! И как воспитались в нем эти свойства вносимого им веселья в его полубродяжьих -- по людям -- днях непонятого музыканта?
