Если я не смог приблизиться к образцам за столько десятилетий, то что же сумею сотворить за те немногие оставшиеся до смерти годы? Одна Варвара Степановна, Варенька, знает правду о странном душевном недуге, снедающем меня, но и у неё нет ни сил, ни средств, чтобы попытаться исцелить меня. Только путем самоанализа, письменно закрепленной рефлексии я, может быть, сумею добиться исцеления и избегну малоприятной перспективы внезапной смерти на улице или даже в собственной постели, увы, без полного или полуполного собрания сочинений эдак в десяти-двенадцати томах. Сказывается отсутствие должного пригляда в детстве и юности, несоблюдение диеты и как должное - извольте, ранний преждевременный склероз мозговых сосудов (как там, у Пушкина: читатель рифмы ждет к склерозу, ну что ж, возьми её скорей), который снимаю только горячими ваннами да бесконечным приемом горячительных напитков.
Только вот никак не могу избавиться от душевного беспокойства, от постоянного чувства тревоги, с одной стороны не позволяющего расслабиться, с другой - не дающего сосредоточиться на одном занятии. Даже на бумагомарании.
Снова срывается на крик.
Лег спать, проснулся в 12. Играл, обедал, поехал в гости. Валерия очень мила, и наши отношения легки и приятны. Что, если бы они могли оставаться всегда таковые.
Первая хирургическая операция была проведена мною на самом себе. Я, уже довольно близорукий, увидел на дне котлована, в котором мимо нашего дома прокладывали водопровод, нечто чрезвычайно занимательное и, ничтоже сумняшеся, спрыгнул немедленно вниз, наверное, на 2,5 - 3 метра. Приземлился вроде бы благополучно и в пылу достижения цели сначала даже не заметил, что острый осколок разбитой трехлитровой банки врезался в правую ступню на границе с лодыжкой с внутренней стороны.
Ошеломило разочарование: занимательная штуковина оказалась огрызком морковки, издали переливающимся красно-рыжим окружьем и зеленоватой звездчатой внутренней структурой. Через мгновение я ощутил боль, а ещё мгновение спустя понял, что стеклянный лемех пропорол кожу правого ботинка и глубоко вошел в мякоть ноги.
Даже не раздумывая, я вырвал осколище. Хлынула кровь. Я быстро расшнуровал ботинок, бросил его - рана зияла разверстым колодцем, в глубине белело сочленение сустава.
Нервы у меня были стальные, я сожалел тогда только о ботинке. Испугался, что мне нагорит от родителей. Излупцуют. Выбрался из раскопа, скользя по влажной глине, влетел домой с ботинком в руке, бросил его в угол, схватил иголку с белой суровой ниткой и, поскуливая от боли, зашил рану. Понятное дело, без обезболивания или наркоза. Потом подозвал собаку Читу, жившую у нас при доме, в сарае, и попросил её зализать рану. (Соображал малец, что слюна исцеляет, хотя, конечно, и не знал такого понятия, как бактерицидность слюны). Собака слизала кровь начисто, разгладила шов.
Когда пришли родители, и я рассказал о случившемся, они пришли в ужас. Сразу же потащили меня в здравпункт, где вкололи противостолбнячную сыворотку и антибиотики. Рана зажила, как на собаке, а ботинок пришлось выбросить, он ремонту не подлежал.
Мать и отец (отчим) рассказывали мне, что я отличался в детстве странными устойчивыми предсказаниями, чуть ли не пророчествами. (Сейчас бы назвали это паранормальными способностями, а что удивительного, ведь мать моей матери, бабушка Василиса, была знатной ворожеей, доброй колдуньей и шептуньей, знахаркой). Ладно, что хоть не считали это конфабуляциями. Так я, научившись самостоятельно, без всякой помощи взрослых читать, частенько говаривал и тогда - в 3 года, и раньше - в 2 года, что обязательно буду врачом и писателем. Что ж, это сбылось, хотя и не принесло мне богатства и счастья. Впрочем, как знать, понятие счастья вообще относительно. Еби вашу мать, конечно, я счастлив. Счастлив, произнося это признание, а уж как буду счастлив выебать вам мозги, если данный текст появится в печати и притом без говенной цензуры!
Завидущие мои враги-приятели Наташевич и Кроликов дорого бы дали за подобную свободу самовыражения, пиздюки хреновы. В качестве мало оцененного, почти непризнанного поэта раньше я их явно больше устраивал, выгодно оттеняя их эфемерные литдостижения. "На хер тебе сочинять романчики?" - плутовато вопрошал Кроликов, пряча, конечно же, виноватые глазки. - "Что это ты зачастил в журнал "Пламя"? Сам же написал, что его читать, все равно что вникать в беседу двух гвоздей с одной гайкой." И тому подобное. Мудила, он и есть мудила.
