Скачки в праздничный день - страница 49

— Ну что ж, около двадцати выйдет. Мы на эту цифру так и ориентируем зто хозяйство, — солидно произнес Анатолий Павлович, хмуря выгоревшие брови.

— Та-ак! Теперь ты определяй, — весело и жестко посмотрел заместитель министра па Александра Гавриловича.

— Определить можно по-всякому, — поворачивался всем корпусом то в одну, то в другую сторону Жмакин.

— «По-всякому» не нужно. Ты правильно определяй.

— Ну — шестнадцать! — рубанул рукой Александр Гаврилович.

— Выше, выше бери! Не стесняйся, поднимай урожай.

— Я бы поднял, да сорнячок… держит! — вдруг брякнул Жмакин и зыркнул туда-сюда глазками: не слишком ли, не переборщил?

Все посмотрели под ноги: обочина поля курчавилась тимофеевкой, вьюнком, белые и розовые цветочки которого весело пестрили зелень. Ковер этот уходил под частоколы пшеничных стеблей, а кое-где над рубленой гущей колосьев полянками поднимались цветущие ядрышки осота.

Разочарование и досада разобщили полукруг, примыкавший к полю. Сразу повеяло официальностью: кто снял пиджак, тот его надел и на пуговички даже застегнулся, и шляпу быстренько нахлобучил, прижав ко лбу косичку растрепанных волос. Приятное настроение, объединявшее всех при том своеобразном торге, который каждое лето проводится возле хлебного поля — сколько уродит, да сколько на круг возьмут, да на что может рассчитывать район, область, зона, безнадежно было испорчено. И кем? Жмакиным, который сам себе так незадачливо соорудил подножку. Ну, сейчас ему достанется на орехи, а на конфеты — свои добавят, в районе.

Но заместитель министра, зорко и остерегающе щуря глаза, погрозил Александру Гавриловичу пальцем. Он понял хитрость простоватого с виду председателя, быстрее других сообразил, в чей огород камешек кинул Александр Гаврилович: паров, дескать, нет, вот и «держит» сорнячок.

Весной в пожарном порядке дана была, наверное, команда — засевать пары! И засеяли. И не раз, поди, к этому спасательному средству прибегали — вон какие кудри разметал вьюнок, вон как простреливает хлеба осот.

Столько замминистра видел полей в спрессованные эти дни, что в глазах порой сплошь стояли ячмень, пшеница, рожь, остистые колосья, безостые, сосущие молоко земли и уже угибающиеся вниз, к долу. И вдруг после слов незадачливого, может быть, даже и сыгравшего в незадачливость и теперь недоуменно помаргивающего глазками председателя, широкий круг проблем, решенных и нерешенных вопросов, насущных и планируемых дел, крепко охватывавший его, как-то разом опал. Освобожденным взором он повел по округе и увидел нечто такое, отчего ахнула душа.

Невелико оказалось возвышение, на котором они остановились, но так бесконечны, ясны были полевые дали, открывавшиеся с этой точки, что небесный купол как бы не вмещал под свои пределы все окрестные пространства и за его краями были видны уже нездешние, потусторонние земли, другое небо над ними и другой, в млечно-розовой дымке, младенческий горизонт.

Прекрасной незнакомкой предстала вдруг перед ним земля. Он бездонно вздохнул, закрыл глаза и ощутил, что летит. С тоскою сладкой он и произнес тут слова о необыкновенном степном воздухе, о крыльях, которые дает человеку эта удивительная земля.

Александр Гаврилович был тоже поражен, и чрезвычайно! Никогда и никто из начальства, с которым ему приходилось иметь дело, не только не говорил, но даже и не заикался о красотах природы. Вся она для Александра Гавриловича и, полагал он, для районных руководителей заключалась в доброй черной пашне, спелых нивах, выпасах, стадах крупного рогатого скота, овечьих отарах, дорогах, по которым в осеннюю хлябь тащит трактор колхозный молоковоз.

С каким-то страданием и восторгом смотрел он на издалека приехавшего товарища. Сперва в самой глубине души его зашевелился червячок едкого превосходства: эка, нашел чем любоваться! Но не успел червячок как следует распрямиться, как Александр Гаврилович вдруг тоже ахнул: вот что значит большой человек! Вот что значит широта взгляда на жизнь и ее понимание. Трудно было бы определить мысли Александра Гавриловича в эту минуту. Все они были очень разные: о сорняках злополучных, об обеде для гостей, об урожае, который еще качался в колыбельных колосьях, а уже как бы и в чин производился. Но у всех у них получалась одна и та же концовка: а выговора-то нет!