Но и Павел Степанович в представительном кругу своих гостей не потерялся. Василий Васильевич первое время все скашивал глаза на его белый китель, но он взглядов этих не замечал, и тот вскоре как бы примирился с этой яркой белизной, всем чересчур уж парадным видом директора.
Павел Степанович был занят своими мыслями. Нужно было не упустить из виду десятки самых разнообразных вопросов, связанных не только с программой скачек, с ее рискованным пунктом (Зигзаг), но и с организацией всего прочего.
Занятый этим, он пропустил начало разговора, а когда вслушался, то никак не мог добраться до сути его. Он чувствовал, что под его простенькой тканью таится какое-то важное содержание, которое он без посторонней помощи никак не мог постичь, но помощь ему эту никто не спешил оказывать. Ему даже показалось, что его нарочно держат на расстоянии, в непосвященных, и обида глухо стала ворочаться в нем, еще больше мешая ему уловить подспудный смысл местной политики.
— …Грачевский район? Н-да, — продолжал говорить один из приезжих, мужчина безбровый, с крючковатым носом и тяжелым, точно обух колуна, подбородком. — Что ж, они работали хорошо. Этого у них отнять нельзя.
— Ранних, — не то спросил, не то утвердил Василий Васильевич, не поворачивая головы, а продолжая рассматривать пустой круг.
— Несомненно, ранних, — согласились с ним.
— Поздние еще не сеяли, — раздалась спокойная важная реплика.
— Ну да, конечно. Рано еще, — послышались значительные голоса.
— Начало мая! — поднял палец вверх Василий Васильевич.
— Но рапорт у них уже готов и на поздние, — хитро и весело сощурился Петр Свиридович Галкин, начальник райзо. Он районного калибра был человек, но нигде никогда не терялся, обо всем судил с хитрющим каким-то благодушием.
— Да, молодцы грачевцы, — хмуря брови, сказал Василий Васильевич.
— А кто подписывал рапорт? — вдруг спросил кто-то.
— Как кто?
— Ты шо, Николай Ахванасьевич, не знаешь, чи шо? — весь засиял Петр Свиридович, отвечая на возглас «как кто?», — сам Головатый и предрика Тетерин Анатолий Яковлевич.
— То-то и оно, что не сам Головатый, — торжественно произнес Николай Афанасьевич, и Петр Свиридович тотчас же изобразил на своем мясистом лице изумление и веселую растерянность: сел, сел в лужу, сел!
Все оживились, прошел сдержанный смешок. Даже Павел Степанович улыбнулся. Многие со значением переглядывались друг с другом.
— Вот как? Это почему же? А Головатый, он что, он где? — посыпались вопросы, но не к Николаю Афанасьевичу, а к Василию Васильевичу.
Но Василий Васильевич ничего не ответил.
Рядом с судейской расположился духовой оркестр, привезенный на директорской паре выездных из районного центра. Кто-то из музыкантов для пробы дул в большую помятую трубу, издавая короткие, басистые звуки: пу-пу, пу-пу.
Что-то в этом разговоре про Головатого было нехорошее, подумал Козелков, и с внезапной тоской и раздражением воскликнул про себя: да что же это они не едут, почему тянут со скачками? Он увидел, как Петр Свиридович легким, балетным своим шажком подошел к перилам и стал отмахивать музыкантам ладошкой: дальше отсюда, дальше, мол, идите дудеть, шалуны вы эдакие!
Заметив эти мановения, райцентровские музыканты, баловни известные, принялись недоуменно переглядываться между собой, двигая и поворачивая свои медные инструменты, которые тут же давай перекатывать золотистых ежей, зайчиков и больно постреливать ими по глазам. Только большая труба не шевелилась и продолжала покрякивать: пу-пу, пу-пу. И Петр Свиридович, с выражением строгости, придушенно закричал:
— Цыть, сукины сыны, цыть! — и, повернувшись к Василию Васильевичу, быстро сменив выражение лица, с веселым сокрушением пояснил: — С похмелья ребята. Все эти дни не просыхают — работа у них такая. А этот вот, на трубе который, он этими «пу-пу» похмелье выдувает из себя. Слухай, Павло, — живо повернулся он к директору завода, — как тебе удалось их на ноги поставить? Удивляюсь! А все ж-таки молодцы: пить хлопцы пьют, а дело свое знают. Такого туша врежут, шо аж земля гудит, — с энтузиазмом потряс он кулаком. — Так шо вы думаете, он и мне один раз, — кивнул Петр Свиридович на трубача, — предлагал на трубе похмелиться, я отказался. Не, говорю, спасибо: я не болею.
