Нельзя сказать, чтобы шли и ехали сюда исключительно лишь знатоки и ценители лошадей. Если уж по правде, то больше привлекала обстановка праздничная: духовой оркестр, буфет с ситро, конфетами и пряниками, присутствие большого начальства, веселая беззаботная толпа, частью которой так приятно себя осознавать.
Радостное возбуждение охватывало уже на дальних подступах к заводу. Бог знает где — за три, четыре, пять километров — заводили уже песни. Ехали на телегах, бричках, гарбах, пестро набитых девчатами, бабами, ребятней, и так зычно, слитно они горланили, что слов разобрать было нельзя. К тому же дробь, треск колес на твердой дороге придавали голосам странное, вибрирующее звучание — получалось как-то дико, но удивительно хорошо, весело. И кучера, чем сильнее глушило их песней, тем яростнее нахлестывали лошадей, оглядываясь с азартными лицами па орущий, хохочущий, шатающийся на ухабах густой цветник косынок, картузов, лохматых голов и поющих ртов.
Едва только такая арба подкатывала к кругу, как шум и брожение в толпе усиливались. Еще какую-то минуту, угасая, тянулась песня, но разнобойные крики, гам, приветствия, несшиеся отовсюду, раздергивали ее до нитки, вскоре и она рвалась. Тут начинались встречи — подходили знакомые, родственники, кумовья. Мелькали взмахивающие руки, раздавались крепкие шлепки ладони о ладонь, с чувством искренним и даже восторженным длились и никак не могли прерваться рукопожатия, сопровождаемые наищедрейшими улыбками и возгласами: «О-о, кум! И ты сюда? Эге ж, и я!» Были и распростертые объятья — братались уже люди, с утра успев поддать, чеколдыкнуть, приложиться, жахнуть стакан-другой самогону. Кто-то в пляске молотил уже сапогами податливую весеннюю землю, и кисло-сладкий, оскомный запах раздавленной молодой травы мешался с запахом лошадиного пота, колесной жирной мази, махорки и тонкого, случайного аромата папирос, нагретых солнцем пиджаков, нового ситца женских нарядов и клейкой, лекарственно-пряной тополиной листвы.
Как самую важную новость передавали друг другу, что в город еще вчера послана была машина на пивзавод, бочки три должны привезти, но привезут ли — это еще вопрос! И когда увидели, как с дороги, переваливаясь уткой через кювет, повернула к ипподрому полуторка, навстречу ей хлынула толпа и быстро разбилась на два роя, прилепившихся с двух сторон к машине. Те, кто помоложе, держась руками за борта, бежали рядом, то и дело подпрыгивая, чтобы узнать, много ли в кузове бочек.
Не успела эта пивная на колесах развернуться, как ее остановили и в ту же секунду вокруг нее образовалась густая, клубящаяся толчея.
Зато возле судейской, представлявшей собой открытый навес с перилами по всему прямоугольнику и волнами реечек по карнизу, народу почти не было. Несколько любопытных стояли здесь в приятном оцепенении, задумчиво глядя на начальство. Когда приехало оно и вошло в судейскую, этого никто не видел. Вдруг оно появилось на этой веранде в своих френчах, галифе, кожаных регланах и шелковисто-серых прямых, почти как военные, шевиотовых плащах, в хромовых сапогах, военного же образца матерчатых фуражках; и предстала перед взорами любопытных живописно-сдержанная картина; фигуры все были яркие, натуры богатые.
На первом плане был Василий Васильевич Бабенко с его почти квадратной фигурой и плотно сидящей на самых плечах головой. Лицо было широким, немного расползшимся книзу, но с мелковатыми чертами — утиным носом с приплюснутыми, ромбическими ноздрями, которые время от времени неизвестно отчего раздувались и белели — то ли от гнева, то ли оттого, что хорошо и вольно ему дышалось.
Едва Василий Васильевич оказался в судейской, как стал расстегивать реглан. Ранний день был великолепен, с густым синим небом, размытыми по этой искрящейся синеве розовато-серыми и снежно-белыми облачками, серо-зеленым, туманно-сквозным лесом, ярчайшей, в глазах даже темнело, травой. Расстегнув пуговицы и бросив пояс висеть по бокам, он оперся на прямые руки о барьер и стал поворачиваться плотным корпусом то вправо, то влево, сердито и в то же время весело оглядывая пустой пока что круг и лежащие за ним поля.
