«Так, — подумал мрачно Павел Степанович, — Кулишу выговор. И на дневального — тоже приказ». Не успел он сформулировать эти приказы, как Григорий Михайлович выкатился из коридора с опущенной головой, точно по следу какому-то несся, и почти налетел на директорские золотящиеся пуговицы. За ним бухал сапожищами дневальный («Николай!» — вдруг вспомнил его имя директор) и встал в дверях — шея столбом, покатые плечи, огромные багрово-лиловые руки, которые он опять опустил по швам и слегка прихлопывал себя ими по бедрам, как бы выражая тем самым нетерпение свое взяться скорее за работу. А может, просто по молодости, здоровью, силе по-петушиному крикнуть ему хотелось, да стеснялся, — черт его разберет!
Григорий Михайлович, отскочив от директора, закричал:
— Павел Степанович! Послушайте, что я вам скажу…
— Вы мне тут дурака не валяйте! — дернув себя за рукава так, что треснуло что-то в плечах, закричал Козелков.
— Да вы… вы погодите кричать! — изумленно отступил на шаг от него Кулиш.
— Почему сняли рабочих с уборки этой прели?
— Кого, рабочих? То была причина. Одно задание я им наметил…
— Какая может быть причина, когда совершенно ясно было сказано: немедленно!
— Ну кричит, ну кричит! — сокрушенно закачал головой Григорий Михайлович и кислосияющими, точно лимона куснул, глазами посмотрел на Козелкова.
— И потом: не успели еще тут навести порядок, как новый беспорядок уже готовится, уже его везут. Куда, зачем, кто распорядился?
— Где? — вскричал Григорий Михайлович, и радостно, и строго вылупляя глаза. — Кто?
И кинулся во двор. За ним забухал сапогами конюх Николай, Павел Степанович пошел вслед за ними.
Буланая лошаденка совсем уже приблизилась к воротам. Она была предоставлена самой себе: вожжи были накинуты на вилы, всаженные в бок соломенной клади. А возница, заложив руки за спину, широко и медленно ступал большими сапогами с твердыми трубами голенищ, отстав от воза на довольно-таки приличное расстояние. Вид у него был угрюмый и важный, и совершенно не соответствовал его тщедушной фигуре, потрепанному кителю, который давно уже растерял все свои пуговицы, пилотке его, оттопыренным ушам и бледному, в крупных влажных морщинах лицу. Это был конюх рабочей конюшни Василий Пыров.
Поворотив по своему разумению, лошаденка ошиблась в расчетах, и сперва вилы, а затем и заднее колесо зацепились за столб. Лошаденка, качнувшись туда-сюда в оглоблях, точно оглобли решили ею поиграть немного, остановилась. И тогда издали, не сразу даже обратив внимание на то, что лошадь стоит уже, Пыров закричал властно:
— Тр-р-р, зараза! — но шагу своего, однако, не прибавил.
Павел Степанович, Григорий Михайлович и дневальный молча ждали, как развернется дело дальше.
Подойдя к возу, Василий, не выпрастывая рук из-за спины, некоторое время тяжело смотрел голубоватыми глазами на лошаденку. Затем он принялся хлопать себя по карманам, собираясь, очевидно, закурить. Но тут вдруг обнаружил начальство, которое за ним насмешливо и грозно наблюдало. От неожиданности он засуетился, поднял с земли вожжи, задергал ими, запонукал с преувеличенным старанием лошаденку. Та натужилась, сгорбатилась, ее опять повело сперва влево, потом вправо, но с места воз не стронула.
Отступив шага на два в сторону, Василий, приседая, откинулся назад, пытаясь заглянуть под колеса.
— Что, артист, доработался? — закричал Григорий Михайлович. — Ну, артист, так артист!.. И это всю жизнь свою так: лошадей дрессирует, чтоб они сами, понимаешь, без него работали, а он чтоб, паразит, шел в стороне себе и руки назад — как директор!
И Григорий Михайлович, заложив руки за спину, с презрительной и важной миной на лице прошелся, изображая Пырова. Николай захохотал, но тут же, вытаращив глаза, прихлопнул большой рот, в котором белые, частые зубы напоминали пилу, разведенную то ли неумелой, то ли пьяной рукой.
— Ступай, Николай, помоги ему, — указал в сторону воза Павел Степанович, как бы не обращая внимания на кривляния Кулиша.
— Интересное дело! — закричал тот. — Этот хрен моржовый комедии будет строить, а Колька иди ему допомогай?!
