— Неужели мой поцелуй сделал тебя такой счастливой? — спросил он ее, не в силах сдержать слезы. — Тала, мне так жаль, что ты ушла…
Жослин встал, чувствуя какое-то странное оцепенение, горло его сжалось. Волки замолчали. Опустив руки, не в силах оставить индианку, он принялся с ней разговаривать.
— Ты могла бы жить еще долгие годы, — вполголоса произнес он. — Конечно, в святых книгах написано, что мы не знаем ни дня, ни часа своей смерти, но все же ты имела право видеть, как растут Киона и твои внуки. Им будет тебя не хватать. Они так тебя любили! Мне придется сообщить им эту грустную весть.
С сердцем, наполненным огромной печалью и горечью, Жослин вышел наружу. Поднявшаяся луна окутала дикий пейзаж своим призрачным светом. Трава покрылась серебристым сиянием, но под деревьями притаилась тень. Ему почудились глаза хищника, чьи-то осторожные движения.
— Волки? — тихо спросил он вслух. — Черт! Огонь гаснет!
Будучи на грани паники, он схватил охапку хвороста, видимо сложенного здесь Шоганом, и бросил ее в угли. Затем, присев на корточки, он дунул изо всех сил, чтобы разжечь огонь. За его спиной послышался шорох, словно там рыскало какое-то крупное животное.
— Кто здесь? — закричал он. — А ну, покажись!
В эту самую секунду огонь вспыхнул с новой силой. Темнота отступила на несколько метров. Жослин выхватил из костра еловую ветку, горящую с одного конца, и принялся ею размахивать. Он был готов ко всему, вообразив жаждущих отомстить индейцев или даже стаю волков, явившихся почтить память Талы.
— Идите сюда! — снова исступленно крикнул он. — Сборище трусов!
Его разум под воздействием страха и волнения рисовал самые мрачные картины. Ему казалось, что Шоган, полный ненависти, вернулся в сопровождении других индейцев, чтобы расправиться с ним.
— Выходите, я вас не боюсь! — кричал он, потрясая кулаком.
Но существо, которое наконец перед ним появилось, было всего лишь крупным дикобразом — безобидным и пугливым животным. Шарден встречал их более сотни за свою жизнь. Тем не менее он испуганно отпрянул назад.
«Народ Дикобразов[24], — сказал он себе. — Этот зверь тут не случайно. Это знак! Душа Талы уже дает о себе знать».
Жослин пошатнулся, словно пьяный. Его лоб покрылся холодной испариной.
— Что со мной? — спросил он, уставившись на животное, которое держалось на безопасном расстоянии. — А тебе что от меня нужно, грязная тварь?
Он бросил свой импровизированный факел в сторону животного, длинные черные иглы которого тут же встали дыбом.
— Боже мой! — простонал Жослин. — О! Господи! Прости меня!
Странное зрелище представлял собой этот высокий мужчина, который рыдал, закрыв руками лицо и раскачиваясь из стороны в сторону. Единственным свидетелем происходящего был дикобраз.
— Тала! — снова закричал он. — Тала! Что я делаю здесь совсем один? И моя дочь, моя малышка Киона, где она?
Он издал страшный стон и упал на землю. Она показалась ему теплой и удобной. Лежа на животе, раскинув руки в стороны, Жослин потерся щекой о траву. Вскоре он начал бредить. Перед закрытыми глазами мелькали картинки. Они то приближались, то отступали, словно волны возле берега.
Вначале он увидел прекрасную индианку обнаженной и очень молодой, какой ее никогда не знал. Она танцевала и громко смеялась, показывая свои маленькие перламутровые зубы. Ее грудь вздрагивала в ритме тамтамов, рождающих настойчивую, словно желание, музыку. Тала была сияющей, стройной и гибкой, как лиана. Ее волосы спускались до самого пояса, образуя водопад черных шелковистых волос. После этого он заново пережил один из самых трагических моментов своей жизни, случившийся около двадцати шести лет назад. Он убегал, оставляя Лору голодной, изможденной, обезумевшей. Она с ужасом смотрела на него, спрятавшись под скамьей в убогой постройке из досок. «Это было на отрогах гор Отиш в январе 1916 года. Я не хотел видеть, как она умирает от холода и голода. Я попытался ее убить, чтобы избавить от страданий, но не смог… Прости меня, Господи, прости! Но что со мной? Что со мной творится?»
Он впился ногтями в землю. Его сердце бешено колотилось в груди, он больше не чувствовал некоторых частей своего тела. И тогда в его голове раздался хрустальный голос Эрмины. Его дочь пела оперную арию, которую он никогда не слышал. Но чем выше ноту она брала, тем сильнее искажалось ее лицо. В итоге пение переросло в пронзительный крик, к которому добавился детский плач, очень тонкий, монотонный, но оглушающий. И среди этого хаоса возник образ Кионы, таинственной малышки с золотистым взглядом и волосами цвета заходящего солнца. Но что такое? Она рыдала в какой-то темной камере…
