Шато де Гервиль, в охотничьем домике, в четверг, 17 августа 1899 года
Жюстен тихонько толкнул входную дверь, зная, что она скрипит. Вошел, запер ее за собой на ключ. Мариетта спрыгнула с кровати, на которую прилегла, дожидаясь его.
— Ты почему так поздно? — спросила она. — Теперь у нас мало времени.
— Пришлось съездить на склад, кое-что уладить с управляющим. Туда я скакал галопом, чтобы поскорее добраться, а на обратном пути коня пришлось поберечь. Я завел его в конюшню. А этот павильон удобный… Даже можно тут жить! И Районанта[23] есть где поставить, и печка, чтобы согреться зимой, и мягкая постель.
За разговором Жюстен подошел к молодой женщине и спустил с ее плеч блузку, чтобы открылись груди, обтянутые нижней вышитой сорочкой из ситца.
— Лишь бы Коля не сунул сюда свой любопытный нос, — вздохнула Мариетта. — Деверь-то у меня не дурак!
— До этого мы виделись всего лишь раз, и если ты будешь осторожна, никто нас не застанет, — с уверенностью отвечал Жюстен, целуя ее в шею, и Мариетта, возбуждаясь, подалась ему навстречу.
— Мой прекрасный «господин», — прошептала она. — Ты теперь взаправду похож на хозяйского сына. И от тебя хорошо пахнет. Бертран — тот провонял хлевом!
— Мариетта, будь добра, не вспоминай мужа, когда мы наедине! По отношению к нему я поступаю дурно!
Она вырвалась, смеясь, ради удовольствия еще им полюбоваться. Жюстен уже три недели жил в замке. Гуго Ларош отвел ему комнату с видом на подъемный мост и лично съездил в Ангулем за качественной одеждой «для сына».
— Ты должен выглядеть достойно! — сказал он парню.
Так что теперь у Жюстена было два обычных костюма и один — для верховой езды, сапоги рыжей кожи, множество новеньких рубашек, редингот из коричневого драпа и шляпа с высокой тульей. Но подарок, который по-настоящему растопил его сердце, — это, конечно, Районант. Жеребец англоарабской породы с шерстью цвета жженой древесины.
— Красавец! Я буду беречь его как зеницу ока. Не знаю, как вас и благодарить, — сказал он Ларошу.
— Относись ко мне как к отцу, а мои прошлые грехи забудем! — отвечал растроганный помещик.
Мариетта лежала поперек кровати с задранными до пояса юбкой и подъюбником. Жюстен, ошалевший от удовольствия, водил по ее бедрам пальцем. Любовался белизной кожи, треугольником курчавых светлых волос между ног.
— Ты очень милый, — блаженно проговорила она. — Если б только можно было тут остаться! Если бы не малыш Альфонс, я бы, ей-богу, сбежала с фермы!
— Не говори так, Мариетта, иначе меня совесть замучит. Если б я не вернулся в Гервиль, ты бы не изменяла мужу.
— Короткая же у тебя память, Жюстен! — возмутилась молодая женщина. — Если б не ты, у меня бы не было ни су за душой и твой богомерзкий папаша тискал бы меня во всех закоулках замка!
— Лучше молчи! Противно думать, что он тебя принуждал, — отвечал Жюстен, глядя молодой женщине в лицо.
Он потянулся поцеловать ее в губы. Мариетта, смеясь, его оттолкнула.
— Мне пора, — вздохнула она. — Кстати, я уже говорила, что встретила на ярмарке в Монтиньяке Дюкена-старшего? Постояли, поговорили.
— О чем?
— Да о тебе! Старый мельник говорит, хорошо бы ты пришел в гости. Они недавно только узнали, что ты до сих пор в Гервиле.
— Интересно, откуда? — удивился Жюстен. — Ба! Люди не слепые и не глухие, кто-то из местных и рассказал.
Она передернула плечами и стала поправлять на себе одежду. Блуза и юбка на ней были розовые, атласные, и ткань красиво облегала пополневшие в связи с рождением ребенка груди.
— И о тебе говорили, и о твоей прекрасной Элизабет, — презрительно протянула Мариетта. — Печальная история, не хотелось тебе и рассказывать. Хотя ничего от этого не поменяется!
Жюстен спрыгнул с кровати, словно пружиной подброшенный. Сердце бешено стучало в груди.
— С Элизабет ничего не случилось? Мариетта, скажи!
Было отчего приревновать, и молодая женщина сердито вперилась в любовника:
— Выходит, овдовела твоя племянница! Ее мужа, американца, пока они плыли, смыло волной. Так было написано в письме, которое Дюкены получили от Жана. Он все и рассказал.
— Боже мой! Бедная Элизабет! — огорчился Жюстен, думая о жестокости судьбы. — Надо ей написать!
