— Кто тебе посоветовал так сделать? — спросила она царя, когда тот вернулся.
— Но разве я всегда должен поступать по чьему-нибудь совету?
Самодержавный тон его был столь неожидан, что государыня не нашлась, что сказать, и только протянула ему пачку телеграмм.
В одной было: «Крепость духа восславицца, будь достойным».
На другой день, застав государыню еще в утреннем платье, Вырубова передала ей, что граф Ностиц собственными глазами видел, как рассылались телеграммы об объявлении мобилизации.
— Неужели Ники мог не сказать мне об этом?
Она поспешила к нему. Царь с виноватым видом стал разъяснять, что изготовление указов еще не мобилизация. Каковы бы ни были подготовительные меры, без повеления главы государства ни одно колесо мобилизационной машины не двинется.
— Ники, Ники! — заплакала она. — Я чувствую, как мы все ближе подвигаемся к пропасти.
Начались уличные манифестации. Как раз, когда Сазонов в сопровождении Базили отправился в помещение Главного штаба, огромная толпа с пением «Спаси, Господи, люди твоя» подошла к Зимнему дворцу. В кабинет генерал-лейтенанта Янушкевича, где состоялась предписанная государем встреча, долетали «ура» и шум с площади. Совещание длилось недолго. По дворцовому телефону Сазонов позвонил в Петергоф и доложил о полном единодушии глав всех трех ведомств. Он сказал о нецелесообразности частичной мобилизации, способной дезорганизовать мобилизационную машину и внести хаос в общую мобилизацию.
Государь согласился. На вопрос, дает ли он соизволение на общую мобилизацию, твердо ответил:
— Соизволяю.
Сразу же отправили телеграммы русским послам в Париже и Лондоне; в Генеральном штабе занялись приготовлением документов для рассылки в военные округа империи.
— Беда! — говорил Волков Чемодурову, сидя в вестибюле. — Плачет ведь государыня-то. С самого утра ходит к Нему в кабинет, а оттуда вся в слезах. Приказала докладывать ей обо всех, кто будет приходить к государю.
— С чего бы это?
— Боится.
— Чего же?
— А того, что государя могут подбить на что-нибудь.
Под вечер она сидела, усталая, в своем будуаре. Все двадцать лет в России прожила такой же одинокой, как сейчас. Немецкие родственники называли ее Кримхильдой, выданной за гуннского короля Этцеля. Приехав сюда невестой, попала на похороны. Министр двора граф Воронцов-Дашков так был сражен смертью императора Александра, что забыл послать будущей императрице царский поезд, и ей пришлось от границы до Симферополя ехать в обычном пассажирском вагоне.
Когда останки Александра Третьего провожали в Петропавловскую крепость, народ шептался о несчастье, которое принесет ему невеста молодого царя:
— Она вошла к нам за гробом.
А потом петербургские сплетни и смех, когда она вздумала собирать у себя по вечерам маленькое дамское общество, чтобы за шитьем и вязаньем наладить сердечные разговоры и близость. Пустили слух, будто она сама штопает носки и кальсоны мужа, а по утрам выходит на балкон, чтобы путцен унд клопфен подушки и одеяла.
Хотя она надрывно, изо всех сил старалась любить Россию и думала, что способна умереть за нее, — втайне боялась этой огромной храмины, пугавшей се скрипом своих стропил и балок. Любила только мужа и ненаглядных детей.
В ней крепла решимость не допустить до войны.
— Ты что, Аня?
— Мобилизация.
— О, это зловещее слово! Я ведь утром объяснила, что речь идет о заготовлении бумаг.
— Нет, ваше величество, теперь приказ…
— Боже мой, как я несчастна!
Перекрестившись, она пошла в кабинет к царю.
Дверь приотворена. Пусто. На столе телеграмма: «Крови-то! Крови! Останови! Григорий».
— А где же его величество?
— Уехали, — ответил Чемодуров.
Четверть часа тому назад подошел мотор, вызванный по требованию императора. Хотя с ним прибыл дворцовый комендант, государь не взял его с собой. Воейков успел посадить рядом с шофером одного только охранника, которого тут же в саду снял с поста. Когда автомобиль скрылся за деревьями, дворцовый комендант послал вдогонку по телефону целый взвод, приказав мчаться во весь опор к Гатчинскому шоссе.
Мотор остановился перед Пулковской обсерваторией на краю обрыва. Внизу заволакивалась сумраком равнина, прорезанная прямой, как струна, дорогой. Там, где она терялась на краю болотной пустыни, горел в закате адмиралтейский шпиль и погружался в темную синь Петербург. На желтом небе, один за другим, один за другим, зажигались бриллиантовые огни.
