Рубенс вдруг очутился возле нее с чашками дымящегося кофе в руках. Дайна взяла одну из них и стала жадно поглощать черную, обжигающую жидкость, прижимая озябшие пальцы и ладони к горячей керамике.
Она знала, что ей нужно сказать ему, но комок в горле мешал ей говорить. Выждав паузу, она вновь открыла рот и произнесла хриплым, чужим голосом.
— Есть один человек. Человек в Нью-Йорке. Я знала его... когда-то очень давно.
— Он убил моего... друга, которого я любила. Вломился в его квартиру и застрелил его, словно животное. — У нее кружилась голова, желудок завязался в тугой узел. То, о чем она говорила сейчас, не было известно никому, кроме убийцы и ее. — Он не знал, что я была там и видела, как он это сделал. — Как тогда сказал Бобби? Нельзя забывать старых друзей. Никогда. О нет, ни за что.
Она подняла глаза и посмотрела на Рубенса. В ее ушах продолжал звучать зов моря, подобный сладкоголосому, неудержимо влекущему к себе, пению Сирен.
— То, что произошло с Эшли... — Рубенс как-то особенно посмотрел на нее. Его глаза еще больше потемнели от мгновенного приступа гнева. — Ты спрашивал, что я хочу больше всего на свете. Так вот, я хочу, чтобы то же самое случилось с этим человеком.
Рубенс обнял ее за плечи одной рукой, и они вместе направились к мостику. Он нажал на рычаг, поднимая якорь. Они были готовы тронуться с места, когда он вдруг сказал:
— Прислушайся. Ты сможешь разобрать голоса китов, зовущих друг друга. Послушай их долгую, одинокую песню. Он повернул штурвал, беря курс к дому.
Когда они вернулись домой, Дайна сообщила Рубенсу имя человека: Аурелио Окасио. Как странно оно звучало у нее на языке. Уже много лет она не произносила его вслух, и теперь оно казалось ей совершенно незнакомым.
Рубенс направился к телефону, а она пересекла гостиную и открыла дверь в сад. Вода в бассейне сверкала и переливалась на солнце, как бриллиантовое зеркало. «Если я нырну туда, — подумала она, — то наверняка сломаю себе шею».
Она вышла наружу, и солнечные лучи обрушились на нее с такой силой, что она пошатнулась. Ей казалось, что еще чуть-чуть, и ее стошнит. Оступившись, она ухватилась за металлический верх ближайшего шезлонга. Ее ноги тряслись; пот выступил на лбу и подмышками. «Боже мой, — думала она. — Я мечтала об этом дне с той минуты, когда увидела Окасио, стоящего над телом Бэба. Я хотела его смерти. Я ненавидела его так же, как и отца, когда тот умер, оставив меня вдвоем с матерью».
Ненависть, скрывавшаяся в ее сердце, так долго не находила выхода, что каким-то образом утратила свое истинное значение. Из-за попустительства Дайны она подросла и обрела свое собственное отдельное существование. И вот теперь в ослепительной вспышке озарения Дайна увидела, что сама заблудилась в собственной ненависти, и, сделав этот последний шаг, утонет в ней навсегда.
На мгновение она почувствовала себя беспомощной, бесконечно одинокой, как во время заключения в клинике доктора Гейста, и расплакалась.
«Дура! — обругала она себя. — Зачем ты плачешь? Ты ведь все еще обладаешь властью. Так используй ее!»
— Рубенс! — крикнула она, отнимая руки от лица. — Рубенс!
Прыжком вскочив на ноги, она бегом помчалась в дом, на ходу соображая: «Он взял трубку в руки, когда я выходила в сад».
— Рубенс! — закричала она опять. «Сколько времени прошло с тех пор?»
— Рубенс!
Он повесил трубку на рычажки в тот самый миг, когда Дайна, запыхавшись, влетела в дом.
— Боже мой, нет! — она уставилась на него широко открытыми глазами.
— Дайна, что...
— Рубенс, ты уже сделал это?
— Я просто разговаривал с Шуйлером. Он...
— Звонок в Нью-Йорк! — завопила она. — Ты уже звонил?
— Я как раз собирался. Что это...
— О, слава богу! — Она закрыла глаза и испустила глубокий, дрожащий вздох.
Рубенс подошел к ней. Ее всю трясло, и он, чтобы успокоить ее, обнял.
— Дорогая, в чем дело?
— Я не хочу, чтобы ты звонил туда. — Она посмотрела ему в глаза.
— Но ведь это твой подарок. Конечно я...
— Просто не делай этого! — нарочно смягчив голос, она положила руку ему на грудь. — Не делай и все.
— Мне казалось, что ты очень хотела этого. Или у меня сложилось неправильное впечатление?
