— Если б я так поступал, то был бы никудышным полицейским. — Однако он улыбнулся. — Ладно, ладно. У нас у всех есть свои секреты. Держи эту тайну при себе.
Добравшись до западного Лос-Анджелеса, Бонстил, описав широкую дугу, выехал на Сан-Диего Фривэй, идущую на север в долину.
— Тебе пришлось потрудиться, чтобы не дать Крису умереть, — заметил он, и Дайна услышала искреннее восхищение в его голосе. — Как он сейчас?
— Нормально. Он по-прежнему в студии. Запись первого сольного альбома заняла у него больше времени, чем он предполагал. Пару недель назад там произошел пожар, и одна из оригинальных пленок накрылась. Ему пришлось записывать три вещи с самого начала. Сейчас он микширует последнюю из них.
— Выйдет как раз к вручению Оскара, а? Тогда ты станешь еще более крупной фигурой.
Им приходилось тащиться еле-еле из-за огромного потока машин, и Бонстил, свернув вправо в Мулхолланде, взяв курс на запад, пока не добрался до бульвара Беверли Глен.
Долина приближалась, и когда они наконец одолели подъем, Дайна поняла, что успеет до наступления темноты насладиться зрелищем огромной впадины между холмами, заполненной клубами грязного коричневого смога. Температурная инверсия — так характеризовали это явление синоптики. Если бы оно продлилось бы достаточно долго, то промышленные шлаки начали бы просачиваться через холмы Санта-Моники и затоплять Беверли Хиллз и Голливуд. Дайна уже видела высоко над головой розоватое свечение, словно в небе над Лос-Анджелесом раскинулся еще один столь же необъятный город.
— Какое тебе дело? — возразила она. — Я уже слишком крупная фигура для тебя. Он горько рассмеялся.
— Мы просто не созданы друг для друга. Давай на том и завершим эту тему.
Однако Дайна знала, что для каждого из них она далеко не исчерпана. Они словно испытывали друг друга на прочность, пока кто-то не уступал. Это было в характере каждого из них. Она поняла, что наступившее перемирие очень шаткое.
— Как ты, собираешься стать хорошим писателем? — спросила она. — У тебя по-прежнему сердце полицейского. И всегда будет.
— Всякий раз, когда предоставляется шанс, — сказал он с расстановкой, — кто-нибудь обязательно макнет тебя рожей в дерьмо. — В угасающем свете дня она увидела его глаза — холодные и свирепые и немного грустные.
Дубы по обочинам шоссе сменились тополями и всевозможными кустарниками, задевавшими своими ветками машину, мчавшуюся вниз по склону. Впереди, сверкая неоновыми огнями, словно атомное сердце чудовищного робота, лежал Ван Найс. Через мгновение они вылетели на бульвар Вентура, а затем помчались по туннелю, над которым пролегала вечно оживленная Вентура Фривэй. Оказавшись в мгновение ока на другой стороне, они выехали на бульвар Ван Найс.
Как некогда легендарный Сансет Стрит, теперь этот бульвар являлся олицетворением ночной жизни города, обителью полуночных грез. Именно сюда приезжали потусоваться любители серфинга даже из такой дали, как Лагуна Бич; здесь шатались небрежной походкой юные бездельники, еще только создающие себе репутацию. На этом же бульваре оказывались и ученики средних школ Ван Найса и Голливуда, ловившие кайф и ломавшие головы над проблемой природы вселенского зла.
Золотоволосые девочки в светящихся шортах и многоцветных купальниках, яркие, точно рождественские елки, разъезжали на скейтах между бесконечными караванами фургонов. На физиономии каждой из них было столько же косметики, сколько на лицах любых трех вместе взятых женщин с Родео-драйв. Янтарные огни фар отбрасывали причудливые тени на здания, в дверных проемах которых торчали скучающие фигуры парней.
Воздух был наполнен светом мириадов огней и ревом забойного ритма «Роллинг Стоун», звучавшего одновременного из доброго десятка радиоприемников. Яростная и прямолинейная музыка казалась особенно подходящей для этого места и времени. Воздух, пропахший рок-н-роллом, пьянил разлитым в нем духом откровенного вызова, и, вдыхая его, Дайна почувствовала, как этот запах щекочет ей ноздри.
Это был хрупкий и грубый мир, лоснящийся и блестящий, проникнутый пугающим беспокойством: словно в ожившем кошмарном сне в сверкании этих янтарных огней мелькало ощущение бегства, источавшее смрад страха, невыносимого и поэтому неконтролируемого. Дайна хорошо понимала такой страх, точно так же, как без труда узнавала знакомые черты в этом бурлящем, неистово тянувшемся к удовольствиям жизни мире. Фантастические тени, проносившееся перед ее взором, не так уж сильно отличались от тех, что оживали в памяти при мысли о периоде бегства в ее собственной жизни. Она опять подумала, как тогда в Нью-Йорке: «Бояться нечего, потому что все остается неизменным».
