Они стояли, комбат и Андрей, друг против друга. «Ладно, ладно», говорил один. «Ладно, ладно…» — говорил другой. Так простояли с минуту оба — в трудном молчании. И в молчании этом, в тихой минуте этой они испытывали отстраняющее все остальное чувство общности их желаний, их мыслей, их горя, жизни их.
— Задачу понял, товарищ майор. — Андрей сбросил с себя оцепенение.
Что-то хлынуло в грудь — что-то жаркое, доброе, освобождающее от сомнений, от страха, что-то из давней жизни, когда — поверилось ему — на свете не было ни боли, ни обид, ничего такого, что окружало его сейчас.
— Задача будет выполнена, товарищ майор! — сказал Андрей и почему-то приложил руку к груди. — Потребуется, умру достойно, как подобает коммунисту…
— Умереть? — Комбат растерянно сделал шаг назад. — «Как подобает коммунисту»? Что это ты, старик? Я коммунист, а умирать не собираюсь. Зачем? Жизнь хороша. А если б не хороша, то за нее и воевать не стоило б. Гитлеровцам бы отдали. Пусть себе и живут на проклятье…
— Я в другом смысле…
— Другой смысл — храбро воевать и уцелеть. Вот и весь другой смысл! Понял? Покурим напоследок.
Потом комбат пожал Андрею руку. Андрей ощутил тепло длинных сухощавых пальцев комбата. Тот долго не отнимал руки, словно хотел еще немного продлить близость.
— Действуй, старик.
3
— Пошли, Валерик.
Валерик со сдвинутой на затылок пилоткой сидел под сосной и держал в зубах длинную травинку. Он перекусывал травинку и, пожевав, сплевывал вместе с зеленоватой слюной. В отворотах пилотки торчали набившиеся туда ржавые хвойные иглы. Увидев ротного, ловко вскочил на ноги и пристроился к его шагу.
— А я-то уж, товарищ лейтенант… — конфузливо улыбнулся Валерик. Мало ли что… Время-то прошло сколько…
Андрей молча взглянул на него. Когда губы Валерика приоткрывались в улыбке, можно было подумать, что во рту у него белые квадратики сахара.
Валерик снял пилотку, пропотевшую и лоснившуюся по краю, вытряхнул иглы, надел ее, пришлепывая руками на голове. Он соскучился в долгом одиночестве и ему хотелось поговорить.
— Видели, товарищ лейтенант, «рама» торчала тут? Видели, нет? А «рама», — глубокомысленно продолжал Валерик, — всегда висит, когда фрицы каверзу готовят. Это точно. Надумали, может, чего?.. — говорил он по-мальчишечьи, без малейших признаков озабоченности.
Андрей нахмуренно молчал. Валерик догадался: произошло что-то важное.
Спустились в лощину, выбрались наверх. Подходили к сторожке. Андрей покосился на нее. Черт знает, и лазутчик может там скрываться. Когда два часа назад проходил мимо нее, мысль эта не появлялась.
— Загляни-ка, Валерик, в хибарку.
Тропка к сторожке заросла травой, и Валерик двинулся напрямик. Отдернул скособоченную и врезавшуюся в землю фанерную дверцу, ткнулся головой внутрь, помешкал немного и зашагал обратно.
— Мыши одни…
— Мыши?
— Угу.
Чем-то мирным дохнуло на Андрея: мыши в покинутой сторожке, тропка, пропавшая в давно не топтанной траве, огромная тишина между небом и землей. Этих обыкновенных примет жизни он и не замечал раньше. Андрей стоял, склонив голову набок, опустив руки, вниз устремив взгляд, будто к чему-то прислушивался, во что-то всматривался. И опять, как вчера ночью, на него надвинулось давнее, может быть, уже умершее, но в его памяти это жило — живое, всамделишное, четкое. Свой город и юность свою в нем всегда видел почему-то только в ослепительном свете дня, растерявшем все тени, и все, до самых глубин, открыто, так и верилось, что в белое небо его города ни одно облачко никогда не забредало. Вот так, в гимнастерке, на которой блеклыми разводами проступили пот и соль, в мятой пилотке со звездочкой на лбу, будто это обычная его одежда, снова шагал он по улицам, и навстречу шли люди, все свои, и дома, тоже все знакомые, двигались навстречу.
— Товарищ лейтенант, я же сказал, ничего в той хибарке нету. Ну, обыкновенные мыши. — Валерик озадаченно глядел на Андрея. — А вам чего надо было там, товарищ лейтенант?
Валерик ждал, что Андрей скажет. Но тот не отвечал. Может, не слышал вопроса?
А он, Андрей, все еще стоял, не то терпеливо, не то покорно, и ждал, когда тот, другой Андрей, вернется на опушку бора, где в траншее, в пятистах метрах отсюда, лежат бойцы с почерневшими измученными лицами, решительными и злыми глазами — его рота, готовая ко всему, к смерти тоже.
